Избранное - [24]

Тогда Янош, играя, стегал осла прутиком, шлепал по спине и ласково пенял ему, глаза же его при этом совсем исчезали под бровями, а усы, приподнявшись, обнажали черные, гнилые зубы. Он улыбался. Ишак тряс головой, клал свою облезлую шею ему на плечо, а его серые, обычно равнодушные глаза как-то осмысленно, по-детски блестели. И он тоже умел только тихонечко фыркать: как и Янош, он был безголосый. Говорят — от старости. Затем, вероятно, ослом овладевало чувство долга, ибо он кончал с забавами и без всякого принуждения брел к кухне, где Янош взваливал на него седло и ушаты. Так начинался их трудовой день.

Игумен ежедневно с удовольствием наблюдал из окна, как Мацко, низко опустив голову и внимательно глядя под ноги, привычным, неторопливым шажком спускается с горы к роднику и подымается обратно. Прежде чем шагнуть, он словно ощупывает землю и, убедившись в ее надежности, аккуратно ставит свои коротенькие ножки. На обратном пути под тяжестью поклажи спина его сгибалась, а живот надувался и отвисал. Вода выплескивалась то с одной, то с другой стороны, но он шел спокойно, без натуги и не смутился бы, не остановился, даже если б на дороге оказалась горбушка душистого свежего хлеба; но отнюдь не потому, что боялся Яноша, который следовал за ним строго и с достоинством и лишь символически почесывал осла прутиком по животу.

Однажды утром игумен спустился к Яношу и Мацко. Он выспался и был в добром расположении духа.

— Ну как, Янош, нравится тебе Мацко?

— Хорошая скотина, — ответил Янош и покраснел. — И голова и душа ровно как у человека.

— Ха-ха, да поди ты, дурень, к чертям… А это правда, голова у него что надо, газеты любит, — сказал игумен и протянул к морде Мацко скомканную газету.

Мацко обнюхал — не грязная ли, облизал и, целиком отправив в рот, начал жевать.

— Нехорошо так, заболеть может.

— Еще что скажешь! Он обходится без карлсбадской соли.

А Яношу было жаль осла. Когда кто-нибудь хотел таким способом развлечь гостей, он прятался вместе с Мацко. Ему казалось, что эта жестокость унижала и его самого.

Заметив слабость истопника, монастырская челядь обрадовалась.

…Монашеская братия и работники, выслуживаясь перед игуменом, его помощником, лесником, полевым сторожем и даже перед ключником и кухаркой, по нескольку раз на неделе затевали свары и бесстыдно делали свою злость и ярость достоянием всей округи, но потом мирились, создавали новые заговоры и снова топтали данное слово; своенравные, как фрушкогорские потоки — то полноводные, то совсем пересохшие, то мутные, то прозрачные, которые лениво ползут, сливаются, безумолчно клокочут и шепчутся, — эти необузданные и распущенные люди не могли выносить в своей среде спокойного и молчаливого рыжего иноверца. Они привыкли выставлять свою душу напоказ. Им было не под силу скрыть от чужих глаз и затаенную родинку на теле, и поэтому их так раздражал, оскорблял и волновал этот бродяга, который проходил мимо них, как мимо каменных столбов, не испытывая ни малейшей потребности хотя бы взглянуть на них или высказать вслух, о чем он думает и что чувствует. Откуда он пришел, как жил до сих пор, почему не пьет, кого любит, кого ненавидит или хотя бы просто — какую предпочитает пищу?

Он делает свое дело, входит, выходит и всегда молчит, значит, презирает их, значит, хочет казаться лучше, чем они.

Алекса убеждал всех, что Янош наверняка пьяница и только притворяется трезвенником. Он таки его как-нибудь приволокет в дом мертвецки пьяным. Тогда уж этот молчальник развяжет язык, вот будет потеха. Поэтому всегда, отправляясь за вином, он звенел ключами над ухом Яноша, окликал его, заговорщически подмигивал и уговаривал — одну, мол, стопочку рислинга, — и при этом причмокивал губами, поглаживал себя по животу и манил в погреб.

Янош краснел, как индюк, отворачивался и спрашивал, не пора ли звонить или не надо ли почистить лампадки мелом.

Однажды утром кухарка подала Яношу специально для него поджаренную печенку. При этом она увивалась вокруг него, словно он сам владыка. Янош смутился, не мог есть, пища застревала в горле, он все время пил воду, хотя ему и не хотелось. Тщательно выбирая слова, плаксивым тоном, принятым у обывательниц ремесленного предместья, щеголяющих в шляпках, госпожа Перса стала рассказывать ему, что родом она из приличной семьи, говорила о золотом своем девичестве, когда по вечерам в их сад наведывались даже господа богословы с мандолинами, о несчастном замужестве, о грубости своего супруга мастера Перы, о том, как они разорились.

— И видите, до чего я, горемычная, дошла. Сама себе была хозяйкой, а теперь должна обслуживать других, терпеть обиды да еще и почитать тех, кто хуже меня. Да вы сами все видите, и вы ведь, наверно, знали деньки получше. Разве не так, дорогой мой? — вытирая фартуком глаза, закончила она свой трогательный рассказ. — Послушайте, Янош, не сердитесь, умоляю вас, на мои слова, но я хочу вас спросить — только из уважения к вам и по христианской любви, — откуда вы родом, есть ли у вас родственники, жена, дети, в общем, кто-нибудь свой?

Янош обтер пальцами усы, поднялся и, делая над собой усилие, произнес: