Избранное - [119]

— Скоты! — презрительно, сквозь зубы вставила госпожа, глядя куда-то поверх наших голов.

Негован только повел глазами, словно хотел погасить, стереть произнесенное ею слово, и, невольно следуя за каким-то ожившим перед его взором видением, продолжал громче:

— Мои предки держали в доме только старое карловацкое вино еще в те времена, когда карловчане возили его по реке в Польшу и Австрию, и получали дукат за две окки красного десятилетней выдержки. Мой прапрадед, тоже Негован, капитан сербского добровольческого отряда при генерале Мерси, угощал в этом доме таким вином на семейных праздниках немецких господ в день святого Йована и, поднимая тост, говаривал: поднимем бокалы вина деспота Джорджа, из винограда, который он перенес со своей родины — из Жупы и Смедерева — в Венгрию, в Менеш, в Мадьярию, в Токай, как позднее Штилянович сербской лозой засадил Шиклош, Печуй и Виллань.

— Это были другие люди, энергичные! — процедила сквозь зубы хозяйка и обернулась к старой гувернантке:

— Детям пора спать!

Гувернантка поднялась в полной тишине, дети сделали реверанс и беспрекословно вышли. Тут мы заметили, что мальчик был вылитая мать, с густой копной волос, которые росли прямо от бровей, а девочка светловолосая, застенчивая, с отсутствующим выражением лица и печальная, несмотря на большой голубой бант. От нас не укрылся также враждебный, настороженный взгляд из-под высокомерно полуопущенных ресниц, который бросила старая, не проронившая ни слова гувернантка. Вероятно, она служила в этом доме с молодых лет и помнила его еще в те, старые времена.

— А что это был за бунт? — нас заинтересовало только что упомянутое смутное время.

— Это все солдаты, что бежали с фронта, и вечно жадные до земли крестьяне. Повсюду, особенно на востоке, в румынских землях, горели поместья, ну и наши сербы заволновались. Что поделаешь? В такие дни народ забывает все. Что мой дед трижды спасал от наводнения всю округу, что во время голода в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году открыл свои амбары, что сам выхаживал холерных в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом, что я женился на деревенской девушке. Все нипочем. Набросились на нас без всяких разговоров. Требовали, чтобы я выдал им брата Велимира, который вернулся с итальянского фронта царским адъютантом. Он хотел сдаться…

— Сознайся, уж если ты начал об этом, что я ему не позволила! — неприятным, резким голосом прервала мужа госпожа, не глядя ни на него, ни на нас.

— Хорошо! У них был пулемет, и двадцать четыре часа мы находились в осаде.

— Если уж ты начал об этом, говори всю правду! — снова встряла госпожа, но еще более нетерпеливо.

— София!

— Велимир не хотел, чтобы дело дошло до перестрелки, и вышел. А эти мужики сиволапые тотчас ударили по нему из ружей, он и слова вымолвить не успел. Ты схватился за голову, да, да, а я распорядилась, чтоб открыли огонь. Мы стреляли изо всех окон, и эти скоты, почувствовав сопротивление и услышав мой голос, разбежались. Велимир погиб, но и мужиков трое осталось лежать на пустыре. Вот как было дело… А если б я тебя послушалась, всех бы нас перерезали и все бы сожгли. А так — только ограбили амбары да погреба…

— София!

Жена не ответила на его укоризненный оклик. Встала, кивнула головой и вышла. Слышно было, как в коридоре она отдает приказания служанке приготовить нам комнату. Мы чувствовали себя неловко и никак не могли понять, за что она нас возненавидела: то ли считает, что мы симпатизируем «толпе», которая их грабила и отняла земли, принадлежащие ее детям, то ли потому, что мы разделяем «причуды» ее апатичного мужа.

Негован пожал плечами и покачал головой, желая нас успокоить.

— Женщина! Выйдет замуж за человека из другого сословия и вдруг полностью усвоит его интересы, забудет свое прошлое, будто ослепнет.

Потом он попытался как-то оправдать ее: может быть, она и права, упрекая его в том, что он не занимается хозяйством, не заведет питомник или фабрику ветеринарных вакцин, чтобы спасти имение, но ему-то ясно, что все это ни к чему не приведет, что кончились добрые старые времена. Дети должны другими путями обеспечить себе место в жизни. Но ей об этом и говорить не стоит, она этого никогда не поймет. Он говорил сбивчиво, натянуто и, только когда потом снова вспомнил прошлое, оживился, и к нему вернулось его красноречие.

Сняли со стены портреты, и тогда, в свою очередь, оживились мы. Хотя подписей не было, подлинность картин не вызывала сомнения, было очевидно, что они принадлежали кисти Данилы. Дед Негована был изображен в магнатском одеянии из вишневого бархата, опушенном мягким, пушистым соболем и расшитом широким, золотым галуном. Руки его покоились на согнутом в форме вопросительного знака эфесе декоративной боярской сабли. Маленькие, закрученные усики, полные румяные щеки, взгляд черных глаз самодовольный и уверенный, искусство Данилы особенно ощущалось в том, как была выписана кожа на лице и на правой руке (левая была в перчатке), тонкая, дряблая кожа сорокалетнего чревоугодника. А бабушка — типичный для Данилы образ девушки — иллюзия женщины, вечная мечта этого идеалиста. Светлые волосы, неестественно легкие и блестящие, светлые же, удлиненные, узкие глаза, устремленные поверх зрителя куда-то вдаль, вслед за своей мыслью, необыкновенной, тайной и высокой, которая у женщины возникает раз в жизни, в одиночестве, и которую поэты-идеалисты приписывают им вечно. Платье из жесткой тафты цвета морской волны, а в глубоком вырезе, как в каменной вазе, — юные, бледные, только что округлившиеся груди и нежные плечики, тонкий изгиб шеи, трепетной, словно стебелек, на котором расцвела и покачивалась, как цветок, маленькая головка, упоенная своей чистотой. Старый Иоан из Негована, Карайчи и Брезины, вероятно, никогда не видел ее такой и считал портрет фантазией живописца.