Избранное - [40]

И я завидовала Береле — ему сейчас спокойно…

Часто мне снилось, что я умерла и лежу в могиле или летаю по небу в одной рубашке, с распущенными волосами, смотрю вниз и вижу все, что делается на земле.

Я растеряла всех подруг, с которыми когда-то играла в камушки, а новых так и не завела. Одна из моих прежних подружек по субботам выходила на улицу в бархатном платье и при часах с цепочкой; вскоре должна была состояться ее свадьба. Да и другие уже собирались замуж. Сваты пороги обивали. Девушек причесывали, умывали, одевали, а я все еще ходила босиком, в старой бязевой юбчонке до колен, в выгоревшей ситцевой блузке, которая на самом виду лопнула в нескольких местах, и я залатала ее ситцем другого цвета… Девушки-невесты избегали меня, а дружить с младшими я стеснялась. И камушки уже не развлекали меня. Днем я не показывалась на улицу. Мама никуда меня не посылала, а когда я сама хотела пойти по какому-нибудь делу, не отпускала меня. Зато по вечерам я часто вырывалась на волю и бродила вдоль сараев за домом или сидела у реки.

Летом я оставалась там до поздней ночи.

Иногда мама выходила посмотреть, где я; она не подходила ко мне, — постоит, бывало, в воротах и уйдет, и мне казалось, что я слышу, как она вздыхает, глядя на меня.

Со временем и это прекратилось.

Я просиживала часами одна-одинешенька и слушала, как шумит маленькая речка, как в речку из травы прыгают лягушки, или следила за легким облачком в синем небе…

Часто я грезила, широко открыв глаза.

Однажды до меня донеслась грустная песенка. Голос был молодой и свежий, мелодия печальная и трогательная; песня была еврейская.

«Это поет подручный лекаря, — думаю я, — другие пели бы змирес[48], а не песенки».

Еще я думаю, что надо уйти, что ни к чему мне слушать такие песни и встречаться с молодым подручным. Но я остаюсь, расслабленная, как во сне, я не могу двинуться с места, я не могу подняться, хоть на душе и неспокойно.

Песенка все ближе и ближе, а певец уже на мосту.

Я слышу шаги на песке, снова хочу убежать, но ноги не слушаются меня, и я все сижу-сижу…

И вот он подходит ко мне.

— Это ты, Лия?

Я не отвечаю.

В ушах шумит все сильнее, в висках стучит все стремительнее, мне кажется, что я никогда не слышала такого ласкового, такого приятного голоса.

Мое молчание его не особенно смущает. Он опускается рядом со мной на бревно и смотрит мне прямо в лицо.

Я не отвечаю на его взгляд, не поднимаю глаз, только чувствую, как у меня горят щеки.

— Ты красивая девушка, Лия, — говорит он, — жаль мне тебя!

Я разрыдалась и убежала.

На следующий вечер я не вышла, и еще один вечер просидела дома, но на четвертый вечер мне стало невмоготу в четырех стенах, мне казалось, что я там задыхаюсь. Молодой лекарь, видно, ждал меня в тени за углом дома: как только я села на свое обычное место, он вырос будто из-под земли.

— Не убегай от меня, Лия, — произнес он мягким, задушевным голосом. — Верь мне, я не сделаю тебе ничего плохого.

Его серьезный дружеский тон успокоил меня.

Он затянул вполголоса грустную песенку, и у меня опять начали наворачиваться слезы. Я не могла удержаться и тихо заплакала.

— Что ты плачешь, Лия? — он прервал песню и взял меня за руку.

— Ты поешь так печально! — ответила я, отнимая руку.

— Я сирота, — сказал он, — одинок… живу на чужбине.

На улице показался кто-то, и мы разбежались в разные стороны.

Песенку я выучила и каждую ночь напевала ее в постели — с ней я засыпала, с нею просыпалась. И все же я часто плакала, раскаиваясь в том, что познакомилась с подручным лекаря, который одевается по-немецки и бреет бороду. Если бы он одевался, как старый лекарь, если бы был благочестивым евреем! Я не сомневалась, что узнай отец о наших встречах, он умер бы от огорчения, а мама наложила бы на себя руки! Тайна камнем лежала у меня на сердце.

Когда я подавала что-нибудь отцу или когда мама входила в комнату, я сразу вспоминала о моем прегрешении, и у меня начинали дрожать руки, кровь отливала от лица. Но каждый вечер я обещала выйти и завтра, да и не было у меня причин его избегать. Он даже за руку меня больше не брал, не повторял, что я красивая девушка. Он только разговаривал со мной да учил меня всяким песенкам… Однажды он принес мне кусочек рожка.

— Ешь, Лия!

Я отказалась.

— Почему? — спросил он грустно. — Почему ты не хочешь?

— Лучше бы кусочек хлеба, — вырвалось у меня. Как долго продолжались наши встречи и наши песни, не помню, но однажды он пришел очень грустный. Я сразу заметила это по его лицу и спросила, что с ним.

— Я должен уехать.

— Куда? — спросила я чуть слышно.

— На призыв.

Я схватила его за руку.

— В солдаты пойдешь?

— Нет, — ответил он, пожимая мне руку. — Я нездоров… У меня больное сердце, в солдаты меня не возьмут, но явиться я обязан…

— Ты вернешься?

— Конечно…

Мы помолчали.

— Я уезжаю только на несколько недель…

Я молчала. Он грустно посмотрел на меня.

— Ты будешь по мне скучать?

— Да…

Я сама не услышала своего ответа. Мы опять немного помолчали.

— Давай попрощаемся…

Моя рука еще лежала в его руке.

— Доброго пути! — произнесла я дрожащим голосом.

Он нагнулся ко мне, поцеловал и исчез.

Я долго стояла, как пьяная.