Избранное - [38]

Потом ей начинает казаться, она даже почти уверена в этом, что за осьмушку масла она уже заплатила; через пару дней хозяйка уже готова побиться об заклад, что это так. И когда бедная мама еще раз напоминает про осьмушку масла, она оказывается нахалкой, возводит напраслину, хочет выманить у хозяйки полпятиалтынного… Ее предупреждают, что если она еще раз заикнется о масле, она может больше не показываться на глаза. Маме, которая когда-то считалась «дочкой богача» и, если бы помещик не присвоил ее приданое, сама стала бы хозяйкой, нелегко было выслушивать такие упреки, она приходила домой с опухшими глазами, бросалась в слезах на кровать и плакала, горько плакала, пока не выплакивала всю горечь, накопившуюся в ее сердце — тогда она вставала и варила нам немного клецек с бобами.

Иногда она срывала обиду на нас. Главным образом на мне — больного Берла мама никогда не бранила, другим братьям тоже редко попадало — они, бедняжки, и так приходили из хедера с синяками на щеках и с подбитыми глазами; зато меня мама частенько таскала за волосы или награждала еще чем-нибудь в этом роде.

«Тебя бы не убыло, если бы ты развела огонь да вскипятила горшок воды!» А когда я разводила огонь, мне доставалось еще больше: «Смотрите, хозяйка какая выискалась! Ей-то что! Пускай дрова горят за зря! Моего труда ей не жалко! Скоро по миру нас пустит!..»

Иногда за глаза влетало и отцу; мама садилась на кровати лицом к окну и, глядя в пустоту, жаловалась: «Какая ему забота? Сидит в лесу, точно граф, нюхает свежий воздух, валяется на траве, хлещет кислое молоко, может быть даже сметану… А у меня здесь все внутренности высохли!..»

Но несмотря ни на что, тогда было хорошо. Голода мы еще не знали. В конце недели с ее мелкими невзгодами наступала радостная и уж во всяком случае спокойная суббота. Часто отец приезжал домой, и мама суетилась, счастливо улыбаясь.

Когда в пятницу вечером перед молитвой над свечами мама целовала меня в голову, я знала, что это значит! Ведь когда отец не являлся домой на субботу, я оказывалась «ведьмой». Мама выдирала мне гребенкой половину волос да в придачу еще награждала тумаком. Но я не плакала: мое детское сердце чувствовало, что мама сердится не на меня, а на свою злосчастную судьбу.

Потом лес вырубили, отец остался без работы, нам уже не хватало на еду. Не хватало, в сущности, только отцу, матери и мне; остальным детям приходилось не так тяжело, а больному братишке вообще было ничего не нужно: поест немножко похлебки, если ему дадут, и смотрит себе в потолок… Другие ходят в хедер, должны же они, бедняжки, получить хоть ложку горячего… Я же нередко голодала.

Отец и мать со слезами на глазах вспоминали прежние времена, а я — нет. Мне теперь было лучше. С тех пор как в доме стало не хватать хлеба, мама полюбила меня вдвое больше — причесывая, не вырывала у меня волос и не колотила по худой спине; за обедом отец гладил меня по голове и занимал разговорами, чтобы я не видела, как меня обделяют. Я гордилась, что могу поститься наравне с отцом и матерью, что я уже большая!

В это время умер больной братишка.

Вот как это произошло. Однажды утром мама, еще не встав с постели, сказала отцу:

— Знаешь, наверно, Береле лучше, он всю ночь спал, ли разу меня не разбудил.

Услышав их разговор — спала я всегда чутко, — я весело спрыгнула со своего сундука и побежала посмотреть на «моего единственного, братишку» (так я звала Береле, потому что любила его больше всех). Я надеялась увидеть на пергаментном личике улыбку, которая появлялась раз в год. Но увидела я это личико уже застывшим.

Миновали семь траурных дней…

Потом заболел отец, и в дом зачастил лекарь…

Пока мы еще были в состоянии кое-как платить, старый лекарь ходил сам; но когда вся постель, висячая лампа и книжный шкаф отца, который мама долго не решалась тронуть, пошли на лекарства, лекарь стал посылать нам своего подручного.

Этот подручный маме страшно не нравился — тоненькие усики, одевается как инородец, то и дело польские словечки в разговор вставляет.

Я его боялась, сама не знаю почему. Когда он должен был прийти, убегала во двор и там дожидалась, пока он уйдет.

Однажды заболел сосед, тоже бедняк, и у него в доме, видно, тоже уже не осталось вещей. Во всяком случае, подручный лекаря — до сих пор не знаю, как его звали — от нас направился к соседу. Я сидела на бревне, а он в это время пересекал двор.

Я опустила глаза. Когда он приблизился ко мне, у меня по коже побежали мурашки, а сердце забилось сильнее.

Взяв меня за подбородок, он поднял мою голову и сказал на этот раз просто по-еврейски:

— Такой красивой девушке не пристало ходить растрепанной и стесняться молодых людей!

Я вскочила и убежала в дом. Я чувствовала, что лицо у меня пылает. Я забилась в темный угол за печью, будто для того, чтобы сосчитать грязное белье… Это было в среду.

В пятницу я впервые сама напомнила маме, что мне пора помыть голову, а то я стала совсем лохматая.

— Горе мне! — заломила руки мама. — Я же ее три недели не причесывала! — И вдруг рассердилась: — Ведьма! Такая дылда выросла, а сама головы вымыть не может! Другая на твоем месте уже братьев купала бы!