Избранное - [35]

Зимой он целыми днями пролеживал на подоконнике и смотрел на снег. Бриллианты, говорит, мерещутся ему в снегу. Боже мой, разве все перескажешь?! Но я не стану долго задерживать вас. Дело было так.

Оба мы женились в одну неделю. Я отправился к тестю на хлеба, а он стал подыскивать себе какое-нибудь занятие.

У тестя я, как это полагается, совсем забыл про Мойшеле. В городке была драчка, и я тоже впутался.

Потом у меня было свое горе: ребенок, не про вас будь сказано, умер, да и с ней мы не очень дружно жили. Одним словом, развелись мы. И мне стали сватать невест из родного края.

Оставляю ей детей. Но она не согласна. Начинается дело, разбирательство. Раввин постановляет: детей содержать ей до трехлетнего возраста… Приезжаю домой, захожу в синагогу — Мойшеле тут.

— Как поживаешь? — спрашиваю.

— Так себе… — отвечает.

— Есть у тебя дети?

— Нет, — говорит.

— Почему?

— А я знаю, почему?

— Что ж ты предпринимаешь?

— Ничего.

Слыхали ответ?!

— Едешь к кому-нибудь?

— Мой отец тоже ни к кому не ездил.

Понимаете, какое дело! Раз отец не ездил, значит, и ему не к чему ездить.

— То есть как это?

— Такова, — говорит, — его посмертная воля.

Не верю собственным ушам. Когда речь идет о детях, даже христиане едут к рабби.

У моего рабби, дай ему бог здоровья, я за это время перевидал, чтоб не соврать, больше двадцати бритых морд. Один выложил ему пятьдесят серебряных талеров. Помогло ему, конечно, как мертвому банки. Да и попробуй помоги такому, когда тот другой веры! И все же он свое сделал. А этот — ничего! Говорят так: не едет невежда, носильщик, сапожник. Но он, Мойшеле? Разве не знает он, что бог, да святится имя его, иной раз нарочито выносит суровый приговор, чтобы рабби было что смягчить?! А иначе, что бы это была за жизнь? Все точно по закону… Всегда ровно, как по линейке… Но поди толкуй с ним!

А у меня тем временем голова кругом шла. Было много предложений на месте, а случилось так, что женился я на стороне.

И что ж вы думаете. Надули меня так, что стыдно сказать… Ну, ладно. Приезжаю — мой Мойшеле, дай ему бог счастья, уже вдовец. И тут начинается новое сумасбродство: он и слушать не хочет о новой женитьбе.

По нашим законам сватать мужчине невесту можно уже в первую неделю траура. Но он хочет идти против закона. Сначала он хочет переждать месяц; потом между пасхой и пятидесятницей ему не везет; теперь ему пришло в голову переждать целый год. Когда же я все-таки дождался конца его срока, он вдруг заявил, что ему вовсе не к спеху. Другой поступил бы так: можешь обойтись без жены, ну что ж, женись, возьми приданое и кати куда глаза глядят.

Нет, он этого не желает, это ему ни к чему. Просто у него есть время, вот он и хочет поразмыслить.

И что ж вы думаете? Он прожил года два, не про вас будь сказано, как шелудивый пес. Ведь в самом деле, чего стоит человек без жены, — хоть без какой-нибудь, — без горячей пищи, без вареной картошки? Он питался селедкой. Занимался с учениками и ел селедку. Замечательная жизнь!

Вот посмотрите на меня! А ведь третья жена моя умерла совсем недавно, с полгода примерно. И что же? Мрак и запустенье в каждом углу. Ни рубахи к субботе, ни целых штанов! А этот сидит себе, занимается с детьми — и ничего.

Представляете, что у него за жизнь? Утром — луковица с хлебом, в обед — кусочек селедки, на ночь — остаток селедки. Умоется из кружки у крана во дворе, утрется полой одежды и жует себе селедку с хлебом. Нетрудно понять, как замечательно он выглядел. Мог и совсем окачуриться. Глаз не видно, одни черные дырки, скрючило его в три погибели. А одежка — упаси господи!

Покойник покойником, шатается как тень. Совсем голову потерял. Как-то в субботу прискакал в синагогу с талесом и филактериями[45] под мышкой. Человек проходит улицей, видит — на людях штраймл, атласные сюртуки, лавки закрыты, — и никакого внимания; скачет со своим талесом и филактериями в синагогу.

— Мойше! — кричат ему вслед.

Не слышит.

А тут суббота, нельзя шагу шагнуть. Кругом со смеху покатываются! Счастье, что какой-то портняжка швырнул в него камень, попал в спину, и Мойше свалился.

Удивительное дело! Пока Мойше занимается с детьми, он как все люди, прямо узнать нельзя горячится, рассуждает, по нескольку раз повторяет сказанное. И все же он не в своем уме. Давно уже приметили: он так увлекается, что забывает иногда стукнуть ребенка. Плетку он давно забросил. Для ребят его хедер — настоящий рай.

Его давно освободили бы от занятий, да он так хорошо преподает, что дети учатся у него без подзатыльников, безо всяких наказаний. Такая уж в нем сила! Но чуть закроет фолиант, как он уже не человек, ни богу, ни людям! Забывает есть, спать и даже молиться. Счастье еще, что дети тянутся к нему и любят его больше своей жизни. Они ему обо всем напоминают, все несут ему.

— Учитель, омойте руки! — говорит ученик.

Он омывает руки.

— Учитель, поешьте!

— Ну, нет! Есть, — говорит он, — не буду… — Он не любит один кушать.

Может, знаете, кого он ждет? Сидит с хвостом селедки в руке, покачивается и смотрит на дверь. Точно вот-вот сюда явится Илья-пророк.

И вдруг до него, видимо, доходит, что Илья-пророк является лишь к пасхальной трапезе. Тогда он начинает кушать и плакать.