Но единственный верный путь забыть обо всем — напиться. Все говорили, кричали и умолкали, лишь когда я начинал играть не знакомую им мелодию. С минуту они слушали, потом снова принимались болтать. Один лишь Мартино, совсем еще мальчик, стоял у окна и слушал за всех.
«Этот бедняга кончит вроде меня, — думал я. — Как знать, кто будет его Линдой?» Но, увидев его мозолистую руку с огрубевшими пальцами, черными от въевшейся в кожу металлической пыли, я понял, что у него судьба иная. «Будь он на моем месте, он тоже мучился бы. Но теперь путь его ясен». Я поднял стакан и подмигнул ему, как некогда мне Амелио. Мартино в ответ улыбнулся одними глазами.
Об Амелио не было разговора. Никто не навещал его, и никто даже не спросил меня, вижусь ли я с ним. Зато надо мной подшучивали из-за Линды. Имени ее никто не знал, но меня видели с ней на Корсо. В конце концов я сказал:
— Да отстаньте вы! Лучше скажите, не нужен ли кому-нибудь хороший гитарист?
— А мы его задаром имеем, — сказал Келино. — Какой дурень станет платить за то, чтобы послушать гитару?
Меня просто бесили его слова. Кто-то сказал:
— Будь это в Неаполе, ты мог бы играть в Марекьяро.
— Слушать небось вы его любите, — резко сказал Ларио. — Когда Пабло не приходит, уж как вы его честите.
Пусть себе препираются! Я знал, чем все кончится. И начал наигрывать: «Тарантелла, тарантелла». Скоро все умолкли и окружили меня. Все-таки хорошо, когда умеешь играть: люди и не хотят тебя слушать, а музыка их увлекает. И еще хорошо, когда кончишь играть, а тебя просят: «Сыграй еще!» А ты притворяешься, будто тебе надоело. Тут надо быть артистом. Но всегда находится кто-нибудь, кто просит поиграть еще — ему, мол, моя игра нравится, — а как начнешь играть, даже не слушает, думает о чем-то своем. И если тебе не удастся сразу же его увлечь, ты остаешься в дураках.
Что ж, утро вечера мудренее, и, когда на следующий день я увидел на углу улицы Линду, спокойствия моего как не бывало. Пожалуй, в Сан-Мауро мне и то полегче было. Но она была в хорошем настроении, и у меня отлегло от сердца. Линда сказала, что Лубрани ждет нас к завтраку.
— Как же быть? Меня дожидаются дома.
Линда обошлась со мной как с мальчишкой.
— Если уж ты не ночевал дома, — сказала она, — неужели не можешь провести с нами утро? Ведь я для тебя же стараюсь. Лубрани хочет послушать, как ты играешь.
— Но ведь его дом не остерия.
Линда рассердилась:
— Ты просто дурак!
Потом сказала, что у Лубрани есть дома и гитара, и другие инструменты.
Я позвонил в бар на Корсо, чтобы предупредили моих домашних. Выходя из лифта, я спросил у Линды:
— Как он там, протрезвился?
— Помолчи, пожалуйста, — сказала она.
— Надеюсь, никого посторонних не будет?
— Конечно, нет.
Дверь нам открыла красивая девушка и сказала:
— Заходите.
Она провела нас в уже знакомую мне комнату. И сразу я вспомнил все, что произошло в ту ночь. Нет, это невозможно. Странно еще, почему Линда, которая с Лубрани на «ты», до сих пор не бросила меня. Линда подошла к огромному, как зеркальная витрина, окну и стала смотреть на крыши домов.
Вошел Лубрани, он был в очень светлом костюме; если б не эти усы и налитые кровью глаза, он мог сойти за молодого человека. Мы расположились за покрытым стеклом столиком, пили ликер, закусывали; Линда ела и без умолку болтала, он смеялся, не переставая жевать. Та красивая девушка не показывалась, стол был накрыт заранее. Я хотел спросить про Лили, но сдержался. В это утро Лубрани вел себя куда приличнее. Он слушал меня спокойно и даже любезно передавал блюда.
О гитаре разговора не было. Лубрани сказал, что на днях собирается в Геную, а Линда спросила:
— На машине?
К концу завтрака он стал называть меня Паблито, потом сказал:
— Может, прокатимся?
Мы уселись в его «ланчу», и он все повторял:
— С вами я и сам становлюсь моложе.
— Давайте поедем на Авильянские озера, — предложила Линда.
Мы поехали к озерам. На полпути, когда машина нырнула в туман, я спросил Линду:
— Вы тогда здесь разбились?
Она скорчила недовольную гримаску.
— А как же гитара? — вдруг вспомнила она.
Лубрани вел машину и прислушивался к разговору.
— На озере есть и гитары и все, что хочешь. — Потом, не оборачиваясь, добавил: — Я знаю, вы, музыканты, не очень любите играть на чужом инструменте.
Линда сказала:
— Да ну, ерунда.
По этой самой дороге я в прошлом году ездил на велосипеде. Мы сошли на площади, огляделись вокруг. Потом, предводительствуемые Лубрани, направились прямо в кафе. Я вспомнил Сан-Мауро. Лубрани заказал бароло. Мы поднялись по деревянной лесенке и расположились наверху в отдельном кабинете, где были камин и софа. Сюда не долетали голоса сидящих внизу, в зале.
Было еще рано, и мне казалось, что за окном моросило. На стене висела большая картина, на которой была изображена темнокожая улыбающаяся женщина в неаполитанском костюме, стояла она подбоченясь, точно готовилась пуститься в пляс. Линда сказала Лубрани:
— Вели затопить камин.
Пока мы пили, мальчик-слуга все поглядывал на нас. Лубрани сказал:
— Ты еще молод, Пабло, и не знаешь, что бароло пьют всегда втроем.
— Нет, не знаю, — сухо ответил я.
— Какое чудесное вино! — сказала Линда.
