— Синьор прав, — сказала она, стреляя глазами в Пьеретто, — везде водятся эти грехи. Если бы родители не давали детям воли, не предоставляли бы их самим себе, как собак, а держали бы в руках, спрашивали бы с них…
Она долго продолжала в том же духе, опять напустившись на танцы и морские купания. Сестра раз-другой что-то шепнула ей и взглядом указала на Дину и младших девочек, но не смогла ее остановить. К счастью, это удалось старой Сабине, то ли служанке, то ли бабушке, то ли тетке, сидевшей в конце стола, которая, моргая глазами, спросила, о ком идет речь.
Когда ей объяснили — старуха была туга на ухо, и, чтобы она расслышала, приходилось кричать, — она пропищала, что дом в Греппо отперт, что муж портнихи со станции видел, как туда повезли баулы, что насчет Поли она не знает, а женщины наверняка уже там.
В тот день мы поднялись в Сан-Грато, на гребень холма, где нас встретил отец Ореста, который с сиесты был на виноградниках. Его батраки опрыскивали шпалеры купоросом. Сгорбленные, в заскорузлых от пота блузах и штанах, пестревших синими пятнами, они кружили на солнцепеке, накачивая из железных ранцев голубоватую воду. С виноградных листьев капало, насосы шипели. Мы остановились у большого бака, полного этой невинной на вид воды, глубокой и непрозрачной, как голубое око, как перевернутое небо. Мне было странно, что надо обрызгивать грозди этой ядовитой жидкостью, которой были изъедены широкие шляпы батраков, и я сказал это отцу Ореста.
— Ведь когда-то, — заметил я, — выращивали виноград без этого.
— Кто его знает, — сказал он и что-то крикнул парню, ставившему в траву бутылку, — кто его знает, как поступали когда-то. Только теперь полно болезней.
Он опасливо посмотрел на небо и пробормотал:
— Лишь бы ненастье не нагрянуло. А то обмоет виноград, и придется его сызнова опрыскивать.
Орест и Пьеретто позвали меня сверху; они прыгали под развесистым деревом.
— Идите, идите есть сливы, — сказал мне отец Ореста, — если только их птицы не склевали.
Я прошел через выжженное солнцем жнивье и присоединился к ним на макушке холма. Чудилось, мы на небе. Внизу, под нами, виднелась площадь селения, казавшаяся отсюда крохотной, и неразбериха крыш, лестниц, сараев. Хотелось прыгать с холма на холм, хотелось все обнять взглядом. Я посмотрел на восток, где кончалось плато, отыскивая вершины сосен, о которых говорил Орест. В распадок между склонами лился ослепительно яркий свет, и горизонт дрожал перед глазами. Я невольно зажмурился, не различив ничего, кроме марева.
Отец Ореста подошел к нам, подпрыгивая на комьях пашни.
— Благодать у вас тут, — сказал Пьеретто с набитым ртом. — Дурак ты, Орест, что не живешь здесь.
— Я хотел, — сказал отец, глядя на Ореста, — чтобы этот парень занимался в агрономическом училище. Обрабатывать землю становится все труднее.
— У нас в селении, — вмешался я, — говорят, что любой крестьянин понимает в этом больше агронома.
— Само собой, — сказал отец, — первое дело практика. Но теперь никак не обойдешься без химии и удобрений, и чем учиться на врача, чтобы приносить пользу другим, лучше бы он научился хозяйствовать с выгодой для себя.
— Медицина — это тоже агрономия, — весело сказал Орест. — Здоровое тело что поле, которое дает урожай.
— Но если не исхитришься, тебе это ничего не даст.
— А что, много болезней у винограда? — спросил Пьеретто.
Отец Ореста обернулся и обвел взглядом виноградник, где над шпалерами поднимались голубоватые облачка.
— Хватает, — сказал он. — Земля вырождается. Может, и верно, что когда-то, как говорит ваш товарищ, в деревне не знали всех этих хвороб, но факт тот, что теперь стоит на минуту отвернуться, назавтра жди беды…
Не видя Пьеретто, я почувствовал, что он ухмыляется.
— Земля вроде женщины, — продолжал отец Ореста. — Вы еще холостые, но в свое время узнаете: у женщины каждый день что-нибудь не слава богу — то голова болит, то спину ломит, то месячные пришли. Ну да, должно быть, все дело в месяце — всходит он или заходит… — Он невесело подмигнул.
Пьеретто опять ухмыльнулся.
— Что ты там рассказываешь, — вдруг набросился он на меня, — будто деревня изменилась. Деревню делают люди. Ее делают плуги, химикалии, нефть…
— Ясное дело, — сказал Орест.
Поддакнул и отец.
— …В земле нет ничего таинственного, — сказал Пьеретто. — Мотыга тоже научный инструмент.
— Я вовсе не говорил, что земля изменилась! — воскликнул я.
— Боже мой, — сказал отец Ореста, — как много значит мотыга, видно, когда поле не обрабатывают. Тогда его не узнать. Оно кажется пустошью.
Теперь я в свою очередь посмотрел на Пьеретто и усмехнулся, но ничего не сказал. Он сам заговорил:
— Болото — другое дело.
— Что значит — другое дело?
— Ну, не то что, например, этот виноградник. Тут царствует человек, а там — жаба.
— Но ведь жабы и змеи водятся повсюду в деревне, — сказал я. — И сверчки тоже, и кроты. И растения везде одинаковые. На пустоши и здесь корни одни и те же.
Отец Ореста рассеянно слушал нас. Вдруг он обернулся и сказал:
— Хотите видеть, что такое пустошь, — ступайте в Греппо. Боже мой, у меня сегодня целый день не выходит из головы этот малый и его отец. Теперь кое-что становится понятно. А ведь какое имение! Когда был жив дед, они покупали только масло и соль. Паршивое дело — иметь землю и не жить на ней…