Избранное - [45]

— Она такая ревнивая, что даже к скрипке меня ревнует, я от нее скрипку запираю. Ты, говорит, эту круглую гадость нежно прижимаешь подбородком!

Я спросил его, не хочет ли он возглавить новый квартет.

— Конечно, хочу! Так же, как всякий скрипач мечтает солировать. Но я ведь ростом не удался? (Мне и в голову не приходило, что рост — помеха солисту, но он стоял на своем.) Концерт — это прежде всего представление. Когда я стал выступать, мой импресарио для начала обул меня в туфли на высоких каблуках!

Он был не только прекрасный скрипач, но и славный малый, и я немедля оповестил Ану о своем открытии. Наутро она с ним встретилась, загорелась к нему симпатией, решила, что он ей подходит, разожгла в нем мечту о собственном квартете (под ее эгидой, а остальное — на его усмотрение) и, после месяца трудных переговоров с его импресарио, письменных, телеграфных и телефонных, выписала его в Дублин, к середине октября — либо довершить дело, либо поставить на нем крест. Проезд и содержание целиком за ее счет. Ему были гарантированы три сольных концерта в домах ее друзей и вдобавок щедрая оплата нескольких уроков, которые он даст ее племяннице Лалидж. Даже и это стало возможным только благодаря ее напору и обаянию и его бескорыстной решимости. Он никак не мог быть уверен, что квартет Полличе все-таки возникнет; его импресарио и его товарищи были в бешенстве оттого, что в разгар музыкального сезона ему надо подыскивать замену; жена его не сомневалась, что он все выдумывает, а у самого в Дублине интрижка. И наверняка он за две минуты понял, что Лалидж — ученица никудышная, а доктор ффренч (который поднимал всю затею с квартетом на смех) его терпеть не может.

В первую среду ноября я без спросу явился к вечернему чаю на Эйлсбери-роуд; было ясно и сухо, наступали холода, и пришла пора топить камин в холле торфяными брикетами. Прекрасная охотничья погода. Лалидж, которая недурно держалась в седле, уже два раза выезжала на охоту (с Окружным клубом и с Брэйскими Егерями) в сопровождении Реджи, хотя в шестьдесят девять лет это было ему уже не совсем по возрасту. Но как же не похвастаться хорошенькой американской племянницей и не поморочить самому себе голову, будто он еще атлет хоть куда!

Я отдал шляпу, шарф и пальто новой, довольно смазливой горничной и, следуя за ее рояльными ножками через холл в гостиную, услышал слева, из библиотеки, бестолковое пиликанье на фоне тихого пиццикато, обозначавшего то альт, то виолончель и задававшего ритм игры. Внезапно музыка оборвалась. Послышался терпеливый мужской голос и раздраженный девичий; несколько невнятных фраз образовали воспоминание, которое и сейчас бередит мне душу далеким отзвуком давнего прошлого: по-зимнему зябкий скрип высокой наружной двери; смолкающий самолетный гул над Ирландским морем, просвист автомобиля; я сползал во времени от наших дней к столетию Eine kleine Nachtmusik [24], и мне представились схожие сумерки шестьдесят лет назад в Корке: я шел после школы под вязами, мимо садовых калиток и газовых фонарей, по длинной и безлюдной пригородной улице, которую мы называли нашим Мардайком; шел на обычный фортепьянный урок к старому немцу-эмигранту Теодору Гмюрру, заранее зная, что он, как всегда, начнет с предупреждения: «Сегодня мы будем ронять звуки, как струйки фонтайна»; имелся в виду, как он однажды объяснил, его любимый «фонтайн» в родном Инсбруке.

Не успела горничная растворить дверь гостиной и доложить обо мне, как из библиотеки вновь полилась ночная серенада. С того конца комнаты, из-за секретера, Ана взглянула на меня поверх роговой оправы очков и с улыбкой, прислушиваясь к музыке, пошла мне навстречу, приласкала мягкой ладонью мою правую руку, а свою левую, увядшую, унизанную перстнями и браслетами, подняла в знак молчания. Я приотворил дверь, чтоб ей было слышнее, любовался ею и думал, как, должно быть, неотразимо прекрасна была она, увиденная впервые сорок пять лет назад, в ореоле водяной пыли возле лондонского «фонтайна».

Музыка замерла. Я закрыл дверь и сел рядом с нею на диванчик, пораженный внезапным пониманием, что она и теперь женщина редкостной красоты. Конечно, не той, которой блистала ослепительная дурочка, изничтожавшая Моцарта в библиотеке. Куда ей было до подобных прелестниц с их яркими глазками, изящными губками, точеными ноздрями, лилейной кожей и литой фигурой! И нагота была бы ей не к лицу. Меня в ней пленяла прелесть иного, редкого свойства: Юность в оправе Времени — а то ведь нам придется признать невзрачными девять десятых всех женщин на свете, и красавицами окажутся одни красоточки. Кому нужна свеженькая и гладенькая Венера Милосская? А эта дряхлеющая женщина торжествовала над временем потому, что не лукавила с ним. Она сохраняла осанку, даже когда неподвижно сидела, сложив руки на коленях, как пай-девочка или вдовица-бабушка в гостях, сидела и прислушивалась; да и когда просто проходила по комнате, вздымая свою тюльпанную головку на вялом стебле, и плечи ее были, как сложенные крылья. Особая одаренность, недоступная до шестидесяти лет: она была из тех, кто пожил.