Избранное - [46]

Qui ont vécu. Я не однажды слышал от нее это выражение. Такого отзыва удостаивались только женщины, которые не пасовали перед жизнью, а обуздывали ее, вылетали из седла и снова садились верхом. Глядя на нее, я задумался, правда ли, что она смолоду охотилась за переживаниями, в моей далекой юности трепетно именовавшимися «опытом». Я вспомнил, как часто я пробовал у нее это выведать и как она, со своей неизменной житейской мудростью, уходила от ответа, — так что в тот вечер меня очень встревожил ее расплывчивый лепет про юность, мечты и любовь. Из-за маленькой ночной серенады, что ли?

— Юность права в своих мечтаниях, — сказала она. — Зря только они так стараются их воплотить. Я слишком рано вышла замуж.

Она раздраженно позвонила и попросила горничную подать чай с печеньем, а заодно, если ее не затруднит, пригласить в гостиную мисс Канг и синьора Полличе.

— Я не выспалась. Девчонкой, в Кью, чтобы заснуть, я представляла ботанический сад, сырые и темные теплицы с лилиями и священный лотос, дремлющий в теплой заводи. Как-то ночью я сочинила глупые стишки:

Кью-Гарденз нынче — зоосад,

Там кто усат, кто полосат,

Там лотос с лилией не спят.

Там вой и рев, там мяв и лай,

Любой цветок, как попугай,

Орет на весь свой жаркий рай.

Топорщит пышную хвою

Араукария в раю.

Урчит непентес, из кувшинов

Вкушая хлебово мушиное.

И целый сад, как лев в ночи,

На линию метро рычит.

Ага, вот и они!

Улыбаясь, вошла прелестная и горделивая племянница. Лоб ее был по-девически перехвачен бледно-зеленой лентой, волосы ниспадали к бедрам, и красоту ее портило лишь очевидное сознание, что ее ничем не испортить.

— Лалидж! — Ана царственно повела рукой. Девушка последовала милостивому приглашению и уселась рядом с ней. — Но где же синьор Полличе? Ты сегодня прямо сияешь, Лалидж! Наверно, не без причины?

— Мистер Полличе звонит в Милан.

— В Милан? Почему в Милан?

Девушка хитровато усмехнулась и пожала плечами.

— Урок прошел хорошо? Играла ты, конечно, великолепно?

— Я играла очень хорошо, — возвестила та с уверенностью, обрадовав Ану и разъярив меня.

— Это чарующая музыка. Маленькая серенада на сон грядущий. Ты знаешь, что курфюрст саксонский заказал Баху для себя успокоительную ночную музыку? И одарил его золотой чашей, полной золотых монет?

Девушка кивнула, но — поскольку ей это наверняка было неизвестно — промолчала. Я почувствовал, и Ана, видимо, тоже, какую-то напряженность.

— Синьор Полличе был тобой доволен?

Лалидж опустила голову и покосилась на двоюродную бабушку еще хитрее, к моей пущей тревоге.

— Он был очень доволен мною! — хихикнула она.

— Ты, кажется, в этом совершенно уверена. Он что, похвалил тебя?

Губы ее задрожали, плечи затряслись, она закинула голову и безудержно, визгливо расхохоталась.

— Почему ты смеешься? — спросила Ана сдержанным тоном, не предвещавшим, как я знал, ничего доброго.

Ответ был беспечный, ликующий, безжалостный:

— Старикан поцеловал меня! Он полез ко мне целоваться! Да ему не меньше сорока!

Голова Аны медленно поникла.

— Ты расстроилась? — тихо спросила она.

Лалидж выговорила брезгливое «Не-е-ет!» по-заокеански протяжно и гнусаво, точно мяукнула.

— Я просто отделала старого идиота на все корки. Ну, ты представляешь? Поцеловать меня! Меня! Он умолял тебе не говорить.

Лицо, только что казавшееся мне нерушимо прекрасным, сморщилось, а голос стал еще тише.

— В таком случае, Лалидж, почему же ты сказала?

— Ну, я не удержалась. Он такой старый! Такой глупый! Видела бы ты, как он ползал на брюхе!

Тут вошла горничная: мистер Полличе велел кланяться, он спешит.

— Попросите его заглянуть сюда на минутку, Молли.

Я хотел было встать и уйти, но ее «Очень прошу» прозвучало повелительно. Мы сидели втроем в молчаливом ожидании; кажется, даже девице стало не по себе. Лука вошел, положил на стул скрипку, поверх нее шляпу и оглядел всех нас троих исподлобья.

— Вы сядьте, Лука, — потребовала она. Потом — пожалуйста, скажите по правде, Лука. Это верно — то, что мне сейчас рассказала моя внучка?

Он развел руками и кивнул с печальным вздохом.

— Но, бога ради, как вы могли?

Что за чудесный малый, подумал я, глядя, как он повернулся к окну и грустно-насмешливо созерцает закат, голые березы и человеческую глупость.

— Это такая милая пьеска, — задумчиво сказал он. — А она ее так страшно уродовала! И лучше играть никогда не будет. Мне ее стало жалко. Очень жалко. Это был moment de tendresse [25]. Словно она моя дочка-малышка и писает на пол.

Ана судорожно вздохнула, и я перевел на нее глаза. Ее распирала безысходная ярость — ярость оттого, что жизни свет иссяк, ярость старухи, бьющейся о дверь тюремной камеры. Мне издавна был памятен этот собачий оскал, этот оголтелый гнев.

— Так что же, пусть теперь весь Дублин потешается над нами? Над вами — раз вы такая тряпка! Надо мной, старой дурой, возмечтавшей о собственном квартете! Над этой девчонкой, которая все изгадила! Вы будто не знаете, что в этом городе один шепоток — и вас берут на просвет, разглядывают, точно в гробу, и радостно заливаются убийственным смехом?

Лука сделал умоляющий жест.

— Но как об этом узнают?

— Идиот! Наша деточка сможет целый месяц потешать общество таким рассказом. И не преминет! — Она повернулась к Лалидж: та неприступно охорашивалась. Ана снова обрела вежливость и выдержку. — Лалидж. У нас пять часов вечера. В Бостоне утро. Я сейчас же позвоню в Бостон и разобъясню твоей матери, что тебе, увы, до смерти наскучил Дублин, что ты непременно хочешь быть дома ко Дню Благодарения и что я достану тебе билет на завтрашний самолет отсюда или из Лондона: словом, ступай, пожалуйста, к себе и укладывайся.