Избранное - [187]

— Так! — рассмеялся он. — Enfin, je suis dans le rouge [96].

Секретарь клуба вежливо напоминал о 50 фунтах очередного годичного взноса и 75 фунтах 6 шиллингах 10 пенсах по буфету за спиртное и закуску в предыдущем квартале («Грех жаловаться!»). Счет от лондонского портного добил его окончательно.

С замечательной выдержкой он прочел всю «Таймс», закурил сигарету и устремил соображающий взгляд на богадельню за окном. Он не выкурил и половины сигареты, когда ему уяснилось, что в активе у него только один пункт. Его образование — неходовой товар. На его знание языков клюнут разве что директора школ. В 1949 году майоры в Дублине были в таком же малом спросе, как в 1549 году иезуиты в Женеве. В его активе оставалась только Молл Уолл. Он открыткой пригласил ее пообедать с ним в клубе. Она с радостью согласилась. С обычной своей прозорливостью она уже давно ждала этого.

3

По языку ирландка, по рождению дублинка, по происхождению еврейка, Молл Уолл была дочерью человека с громким именем в кругах серьезных коллекционеров ирландской стеклянной посуды и серебра. Владелец небольшой антикварной лавки на одной из дублинских набережных, вдовец, непререкаемый авторитет среди коллег, он почитался человеком знающим и честным. На горе своей единственной дочери, он столь беззаветно любил свое дело, что не удосужился сделать его доходным. Поэтому в колледже Молл вкалывала, чтобы не лишиться стипендии, и отдавала себе отчет в том, что, получив образование, будет так же едва сводить концы с концами, как ее отец. Сейчас она работала в Министерстве иностранных дел.

В Тринити она была единственной наперсницей Джорджи Аткинсона. Он с восторгом просиживал с ней бесконечные часы в дешевых кафе, обмениваясь за чашечкой утреннего кофе или дневного чая (накормить ее завтраком ему было не по карману) отточенными студенческими хохмами и эпиграммами, весомо рассуждая о политике и языках, особенно древних. Они с особой теплотой склоняли верность, в ту пору наблюдая ее в семье и университетском окружении; потом простерли свои наблюдения за границу; потом сами собой сложились их политические убеждения. Они беседовали и о религии, особенно об истории религии. Тут она давала ему фору: ее иудейский интеллект въяве видел дохристианские миры в азиатской пустыне меж прародительских рек, и все, что представлялось ему вершиной мысли XIX века, она находила сложившимся в Уре и Вавилоне 4 тысячи лет назад. Единственно он не отваживался заговаривать с ней о любви (какой смысл? у него ни гроша, у нее ни гроша), хотя она была в его вкусе: высокая, ладная, крепкого сложения, без жирка — они познакомились в фехтовальном клубе. Она была старшекурсницей, кончит раньше его, характер имела крутой, сердце отзывчивое, но временами была невозможная пуританка, и нравственная сила этой женщины приводила его в трепет, он преклонялся перед ее иудейским чутьем к добру и справедливости, бессильно завидовал ее призванию. Но уже в университетские годы, читая Хаустона Стюарта Чемберлена, размышляя о будущих судьбах «своей» империи и «ее» народа, он различал не вавилонские отзвуки, а крепнущие вопли Гитлера.

Молл было не настоящее ее имя, ее звали Мириам, но в безудержном стремлении к ирландским корням она мало того что подписывалась по-гэльски, но еще пользовалась устаревшим написанием, и в университете ее звали кто Мойра, кто Мория, кто Морин, а окончательно закрепилось вот это: Молл Уолл. Когда она сбивалась на пафос, друзья звали ее Уэйлинг Уолл — «Стена плача». Он всегда звал ее уважительно «Мириам». Она всегда звала его милосердно «Джордж».

Пока она пригубливала свой трезвый аперитив («Каплю хереса, пожалуйста»), он гадал, сколько ей лет. Тридцать пять? Полжизни за плечами. А может, ей больше? Почему она не вышла замуж? Не в меру серьезно относится к любви? Расхолаживала ребят? Его она всегда расхолаживала. А может, он сам ее расхолаживал? Она не была красавицей, но отдельные детали были прелестны — даже при том что дурное соседство вносило свои поправки. Кожа нежная, но словно подцвеченная четвертушкой цыганской крови; черные как смоль густые волосы мотались прямыми прядями сбоку прекрасных глаз; глаза по-утреннему небесно голубели, но разрезом это были неравносторонние треугольники, прильнувшие к ее древнееврейскому переносью; зубы были крепкие и белые, как у собаки, и оскал кусачий; на приветливой мордашке такие словно укушенные пчелкой губы сулят мед, а на ее властном лице они обещали недержание речи. Он особенно любил в ней необузданно ликующий, зажигательный смех. Он часто покрывал лязг клинков. С рапирой она была неотразима: мальчишески обтянутая, вся в черном от маски до шмыгающих подошв, с развитыми икрами, пружинистая, стремительная, как мысль, а мысль ее была острой, как алмаз. Ему доводилось видеть ее на дебатах: изощренную софистику выступающего она рассекала одним точным, уверенным ударом и небрежно бросала распавшиеся концы в мусорную корзину. Он ее боялся: женщина! Она ему завидовала: мужчина!

— Ты отлично выглядишь, — закинул он удочку, поднимая стакан. — Как идут дела на вашей грешной Quai d’Orsay?