Избранное - [42]

— Водички, ма! — стонал малыш, не открывая глаз, и она любовалась им, наблюдая с восторгом, как губы жадно приникают к воде, а сонные глаза, поискав стакан, снова укрываются за длинными черными ресницами.

— Сейчас, моя радость, сейчас, — повторяла Жофи, — да я все тебе дам, только пожелай. — И чувствовала в эти минуты, что наутро ей нетрудно будет обращаться с сынишкой терпеливо. Пусть даже сторонится ее, она не будет настаивать, лучше поищет другую приманку — на какую-нибудь да клюнет! Ведь у нее и нет иного дела, как только сына завоевать…

Но когда утром за завтраком ложка выпала у Шани из рук и он захныкал: «Ма, я не люблю кофе», ей сразу стало не по себе.

— Ну, а чего тебе хочется, — заставила она себя сдержаться. — Может, гренки поешь?

— Гренки.

Но и гренки понадобились ему лишь затем, чтобы можно было, пока мать их жарит, развязать салфетку на шее и слезть с табуретки.

— Так ты уже и есть не хочешь? — вспылила Жофи. — Нет, это изволь съесть. С голоду помрешь, коли есть не будешь!

Шани начал грызть поджаренный ломоть. Он уныло мусолил его, вымазался в масле до ушей, но хлеб все не уменьшался. А Жофи между тем с оскорбленным видом возилась на кухне; ей мерещилось, что ребенок не ест только потому, что это она ему приготовила, — ведь вот с капусты глаз не сводит, следит, как она режет, и заранее кочерыжку выпрашивает.

— Мам, а кочерыжку мне дашь, ладно? — И тут же, еще нетерпеливее: — Мам, зачем ты столько срезаешь, так и кочерыжки не останется!

— Пока не выпьешь кофе, кочерыжку не получишь! — пытается Жофи скрыть свое огорчение за сугубо воспитательной строгостью.

У Шани, конечно, кривятся губы, он искоса взглядывает на мать — не смягчит ли ее этот горестно искривленный рот, — потом начинает жалобно всхлипывать.

— По мне, хоть плачь, хоть не плачь, — не сдается Жофи. — Кофе не хочешь, тебе только кочерыжку подай? А ну-ка, живо, выпей сперва кофе.

Шани настолько хочется сгрызть кочерыжку — он уже на зубах ощущает ее твердое похрустывание, — что он делает попытку справиться с кофе. Слезы катятся у него по щекам, однако по судорожным движениям шеи видно, как старается он осушить бездонную кружку. Но постепенно глотки становятся все реже, руки выпускают кружку, а кофе в ней все еще столько, что, когда Шани, слезая с табуретки, толкнул стол, он, выплеснувшись, забрызгал клеенку.

— Ладно уж, возьми! — Стараясь сохранить верность принятому на рассвете решению, Жофи протягивает очищенную кочерыжку мальчугану, который уже пристроился возле плиты и возится теперь с приготовленными на растопку облущенными кукурузными початками.

Но Шани, потому ли, что еще мучила совесть за недопитую кружку кофе, или потому, что он нашел себе новое занятие у печки, не пожелал взять кочерыжку.

— Потом, мам, — проговорил он рассеянно, а сам, вынимая один за другими початки из корзины, по очереди держал их на свету, что падал из печки, и смотрел, как початок и даже рука становились красными, будто жар, а рука — прозрачной, как бумага.

— Мамочка, погляди, какая у меня рука красная, я через нее насквозь вижу! — оживленно позвал он мать.

Но Жофи уже глотала слезы из-за злополучной кочерыжки. Что бы она ни предложила сыну — ничего-то ему не нужно! Какой злой, какой упрямый растет, видно, в бабку Ковач пошел, но ничего, уж я из него эту дурь выбью. Она даже глазом не повела на пронизанную светом ручонку. Малыш давно уже бегал по двору, не обращая внимания на снег и слякоть, когда эта пылающая ручонка его вдруг вспомнилась Жофи. Надо было подсесть к нему тогда, показать, что и ее рука тоже просвечивает насквозь. А потом поиграть с тенями на стене. Может, она не забыла еще, как делать зайчика из сжатого кулака. Зайчик-тень шевелил бы на стене ушами, Шани хохотал, они оба смеялись бы, а малыш бы все требовал: «Мамочка, еще, еще!» И больше никогда не просился бы к Ирме! Она поспешно бросилась к двери, чтобы позвать Шани, но, когда увидела уныло приплевшегося сына, опять вспомнила про кочерыжку, и ей не захотелось подсесть с ним к огню.

— Зачем позвала? — надувшись, спросил Шани.

— Так. Замерзнешь, — грубо отозвалась мать и нетерпеливо сдернула с него зимнее пальтишко.

— Но мне же не холодно! — вскипел Шани. — Ну правда, почему ты всегда зовешь меня и зовешь! Что мне здесь делать?

— Поговори у меня! — Накопившаяся злость нашла наконец выход. — Велит мама «сиди дома», значит, будешь сидеть дома! Здесь ты не указчик! — И она стала сердито переставлять с места на место кастрюльки и сковороды, сама не зная зачем, просто ей легче было от этого шума и грома.

А Шани стоял с широко распахнутыми глазами в той самой позе, в какой был, когда с него стащили пальто, и боялся пошевельнуться, пока мать не кончит греметь посудой.

Все эти мелкие стычки, досадные сцены редко разыгрывались на глазах у Кизелы. Кизела оставалась все тем же соглядатаем, которого приставило сюда село, чтобы следить, как молодая вдова обращается с ребенком, так что, когда Кизела была дома, Жофи просто не знала, как ей быть. Станешь отчитывать сына, выговаривать ему — по селу пойдет разговор: не на ком ей зло-то срывать, так она мальца тиранит; станешь молча делать свое дело, не обращая на Шани внимания, ни слова ему не говоря, — значит, совсем глупый парень растет, даже говорить не умеет. Но, боясь, что Шани упрямством своим может выставить ее на посмешище, она предпочитала на все смотреть сквозь пальцы и говорила с ним ласково, даже когда горло перехватывали слезы. Впрочем, Кизела и сама пользовалась любым случаем, чтобы уйти подальше от греха. С той поры как Жофи так напугала свою жилицу, Кизела не осмеливалась уже растравлять ее, но с тем большим злорадством прислушивалась из своей комнаты к сердитым попрекам, приглушенно доносившимся из кухни. Книга «Женщина как сестра милосердия», взятая из Гражданской читальни, соскальзывала на колени, Кизела снимала даже очки, чтобы ничто не отвлекало внимания, а голову совсем выворачивала набок, потому что левым ухом слышала лучше; в разинутом рту замирал неподвижно язык, и только когда все за дверью стихало, физиономия ее расплывалась в улыбке. Никогда она не поминала при Жофи подслушанные ссоры и даже у Шани больше не спрашивала, отчего он опять хлюпает носом.