Избранное - [149]

— А на какого лешего станут ее учить?

Не под силу старухе вопрос.

— На какого? Да на такого. Пускай учится, ежели склонность.

— А в страду вы, маманя, снопы за мной пойдете вязать?

— Жена пойдет.

Встретив неожиданную поддержку, обрадовалась Анна, приободрилась.

— До этих-то пор снопы я одна вязала, — сказала она.

— До этих-то пор, — чуть презрительно бросил Стракота. — Ты, слава богу, уже не дите. Давно-о твои зубки молочные выпали.

Но Анну не прошибить.

— В летошнюю страду я была еще хороша. Что ж вы нынче-то загордились? Да я таких, как вы, двоих уморю.

В сердцах Анна всегда обращалась к мужу на «вы».

— В постели само собой, — с еще большим презрением отрубил Стракота. — А в работе? — И он небрежно махнул рукой.

Эржика вспыхнула и выбежала из комнаты. Тут Стракота спохватился.

— Стесняется барышня, — сказал он вполголоса. — Крестьянская девка отцовских слов испугалась. Теперь она слов моих застеснялась, а поди ее выучи, через год либо два, глядишь, и наших армяков застесняется. Да что в хате пол у нас земляной. А потом и нас с тобой, своих родителей, застесняется. Ты ее только выучи.

Сын и сноха о старухе и позабыли. И она, все еще стоя посреди комнаты, снова стукнула палкой об пол.

— Пусть ходит девочка в школу, — с силой сказала она.

Голос был тихий, почти умирающий, но в словах и глазах ощущалась сила.

Разъяренный на тщедушного, невидного учителя, на жену, на дочь, а теперь и на мать, Адам Стракота совсем перестал стесняться.

— А вас какая муха укусила, маманя? — буркнул он с досадой старухе.

Небывалый случай в семье, что старуха выбралась из-за печки. А раз выбралась, то стояла, не уходила.

— Вот кабы я в школу ходила, — продолжала она, — я бы, сынок… теперь-то уж все одно, можно и рассказать Я ведь три месяца всего и ходила. Старых букв не знала… Имя свое не могла… написать.

Голос ее прервался. Сжалась от волнения грудь.

— Вы и так хорошо состарились, — стал ее успокаивать сын. — Ступайте, маманя, за печку, сядьте на ваше место.

В комнату тихонько вернулась Эржика. Хотела услышать, чем кончится спор, и вошла посмотреть, не случилось ли беды.

— Да, состарилась, — согласилась старуха. — Ох, как состарилась. И потому я вам кое-что расскажу… из жизни. — На минуту она умолкла, трудный был для нее разговор. — Ну, все одно, расскажу. Может, вы не поверите, — глядя на сноху, говорила она, — что в девушках хороша я собой была, первая красавица в деревне…

Замолчала старуха, поглядела куда-то вверх, словно подивилась на потолок, и лицо ее стало особенным, как говорят, одухотворенным. Все притихли и усмехнулись. Да и как тут было не усмехнуться, когда такая, можно сказать, уродина и вдруг — на тебе: «Первая красавица в деревне». Такое и вообразить невозможно, глядя на острый подбородок, длинные тонкие губы, крючковатый нос и огромную бородавку с седыми волосками на самом его конце. Уродина… а первой красавицей в деревне была.

Плохо видят подернутые старческой пленкой глаза, и не видела она, как они усмехнулись, и продолжала смущенно и трудно дыша:

— Кучером служил ваш отец у барина. Парадный был кучер для выездов. И надумала барыня женить его на горничной. А он меня крепко любил. Ему хоть дочь самого графа Мендеи сватай, все одно бы не взял, — никого ему, кроме меня, не надо. Должны были мы с ним повенчаться, когда виноград соберем. А я страсть как боялась венчанья, — одна у меня тайна была.

Эржика снова приготовилась выйти, но потом решила — успеет. Адам уставился в землю, а Анна к свекрови придвинулась ближе.

— Я писать не умела, — призналась старуха. — Имя свое написать не могла.

Сноха в тот же миг заскучала, зато Эржика вся превратилась в слух.

А старуха рассказывала, повернувшись подсознательно к девочке.

— Была я страсть как стыдлива. Может, господин ректор и выучил бы меня хотя бы имя в книгу вписать, — нас в те поры священник венчал, — да посовестилась я про неученость свою сказать…

Адам Стракота прислушивался, но не к словам старухи, а к свисту в ее легких, с трудом втягивающих воздух. И он закашлялся, заглушая готовое вырваться рыдание. Старуха же продолжала, словно бы говорила только для Эржики:

— Венчал нас с дедом твоим молодой красивый батюшка. Потом в ризницу надо было войти и написать свои имена. Сперва деду протянул перо его преподобие. Дед писать-то умел, он в солдатах грамоте научился. Завитушку такую вывел, что…

Снова старуха прервала рассказ.

А Эржике не терпелось знать, чем все кончилось.

— Говорите же, говорите, бабушка. Вы будто сказку рассказываете.

— Будто сказку… А ведь все чистая правда… Стою это я, перо сжимаю в руке и на батюшку молодого с мольбой гляжу, — кажется мне, сотворит он чудо. А батюшка на меня поглядел, засмеялся и говорит: «Крест поставьте, душенька. Вы, что же, и крест поставить не можете?» — спрашивает с издевкою… Поглядела я на деда твоего. Лицо его от стыда красным сделалось. Да не того он стыдился, что я вовсе неграмотна, это он уж после рассказывал, а того, что поп перед всем миром меня осмеял…

Словно бы ощутив прилив свежих сил, старуха больше не задыхалась. Помолчала задумчиво и заговорила быстрее:

— Весь день да всю ночь думала я над тою издевкой. На свадьбе кусок в горло не лез. Будто злой дух какой шептал мне все на ухо: «Поставьте крест, душенька». Всю жизнь мою покалечил тот случай. Нет… не могла я… ни перед кем… защитить свою правду. Какая же правда может быть у того… кто имя… даже имя свое написать не умеет?