Избранное - [127]

Известно, что последующее развитие литератур, которые свел вместе антифашистский блок, не обошлось без серьезных проблем, прежде всего в капиталистических, но также и в социалистических странах. Многие из тех, кто в те ужасные времена был готов пожертвовать жизнью, в новых условиях не желали поступиться даже своим комфортом, не устояли перед идеологическим натиском буржуазии и отступили в свои священные и прочие укрытия. Тем более, тем настоятельнее необходимо возвращаться к завету героического времени, к подлинному смыслу этого завета. Известно также, что не весь фашизм был погребен под развалинами рейхстага. Что на нашей планете, безопасность которой — наше общее дело, фашизм существует в скрытых и совершенно явных формах. И что необходимость единения литературы и культуры в борьбе против фашизма, против той буржуазии, которая ежедневно плодит его, столь же настоятельна, как и в годы «классического» фашизма, что если мы позволим забывать и забыть, то невиновных не будет опять.

Итак, каждый спектакль кончается, а новый уже другой,

партизан в лесных зарослях и заложенная мина.

Таково завещание погибшего словацкого поэта[76], завещание живой литературе. Потому что и литература, если она хочет участвовать в защите культуры, жизни и будущего, должна быть всегда наготове.

1974

Перевод И. Богдановой.

ЛАДИСЛАВ НОВОМЕСКИЙ

Духовная жизнь и личная судьба Ладислава Новомеского[77] мощными корнями глубоко уходит в историю чехословацкого рабочего класса и его коммунистической партии и в судьбы словацкого народа. История — или небо — иногда смилостивится, да и пошлет дождичка на захудалую полоску. Ведь чем бы мы были без него?

Я знаю, он не любит легенды, даже самые безукоризненные на вид; знаю также, что личность формируется из обычной человеческой субстанции, но законченную форму ей придает железная историческая необходимость. Несмотря на это, вопреки истории, а вернее, благодаря ей, следует признать, что жизнь и деятельность Ладислава Новомеского тесно соприкасается с легендой, одной из самых замечательных в словацкой истории, что перед нами личность, оказавшая определяющее воздействие на развитие современной словацкой действительности, личность, какие в столетии наперечет.

В размышлениях о смысле поэзии, а значит, и о смысле жизни у Новомеского часто повторяется слово «чистота». Содержание этого слова не очень конкретно; им охотно пользуются и ничтожества, и подлецы. Уразуметь его суть и дать точное определение можно, только взяв мерилом жизнь, практику, историю. И мне кажется, что как раз применительно к жизни и деятельности Ладислава Новомеского это слово является ключевым. Не случайно он так любил Волькера[78]; не случайно он так ненавидел буржуазию — не только как класс, вырождение которого происходило у него на глазах и крах которого он наблюдал и комментировал, не только как историческое явление, но и как чисто физиологическое скопище всякой мерзости. В жизни, в политике и в поэзии он ненавидел все то, от чего «за сто верст разит конъюнктурой», что покупается и продается, что алчно подстерегает за фасадом возвышенных слов. Глубоко внутренняя склонность к совершенству, к чистоте, к честной игре предопределила всю его полную внешнего драматизма жизнь с множеством известных и менее известных перипетий.

О нем говорят — и справедливо, — что у него два дома: дом поэта и дом политика. Его поэтический дом знают все, он открыт для всех; второй его дом, дом политика, публициста, журналиста знают лишь в общих чертах, он открыт только для специалистов. Необходимо сразу же сказать, что относительная неизвестность этого второго дома — несправедливость по отношению к Новомескому, она наносит ущерб словацкой культуре.

По профессии он был журналистом; по призванию — поэтом. И хотя это вещи несоизмеримые, я убежден, что его публицистическая деятельность имеет по крайней мере такое же значение для современного, социалистического общественного сознания, как и его поэзия. «Потому что Новомескому всегда приходилось нести ответственность, выходящую далеко за рамки поэтической ответственности за поэтическое творчество. Короче говоря, потому что поэт у нас всегда был больше, чем только поэт…»

В общем, речь идет об этом самом «больше, чем только поэт».

После Штура, энергичного и дальновидного основоположника стиля словацкой журналистики, и — пожалуй — после Ваянского, рьяного защитника определенного слоя словацкого мещанства, появляется Ладислав Новомеский, не для того чтобы встать в одном ряду с ними, продолжить линию развития, а скорее, чтобы нарушить ее, чтобы с ней полемизировать. Этого пролетарского журналиста и журналиста-пролетария провожала на Панкрац[79] не «нация», то есть экзальтированные «ахи» мелкобуржуазных дам и скверные стихи в его честь, а симпатии рабочего класса от Фривальдова до Волового[80]. Самоотверженность вплоть до самоотречения, неутомимость, непримиримость в борьбе — за все это официальные круги воздают ему соответствующим образом: в его регистрационной карте тридцать четыре судимости за «различные нарушения закона о печати».