Избранное - [125]

Возьмем, например, традиции. В межвоенный период отношение к традиции в европейской литературе было если не вовсе презрительное, то уж во всяком случае, подозрительное. Одни — их больше всего — усматривали в традиции врага, против коего оттачивались новейшие приемы и на коем упражнялись в выпадах, для других она была лишней, а для кого-то — и просто смешной. Лишь немногие, поистине великие личности понимали значение традиции и не страшились сказать об этом.

И вдруг все изменилось. Речь шла уже не об эстетике, а о жизни, о существовании литературы, культуры, нации. И поскольку стоял вопрос — быть или не быть великим национальным коллективам, закономерно должно было измениться и отношение к традиции и в особенности — к национальной традиции. Независимо друг от друга во многих городах Европы ведутся поиски опоры в прошлом своего народа, возводятся бастионы из материала истории национальной литературы: обращение к традиции столь же всеобщее, сколь и закономерное явление.

Правда, не всякие традиции шли в ход: в первую очередь те, что содержали в себе протест и бунтарство, а также те, что свидетельствовали о жизнестойкости, вернее, о живучести. Можно сказать, фашистское варварство способствовало проверке ценностей на прочность. Вспомним Ванчуру[71] и Фучика, культ Божены Немцовой[72] в Чехии. В то же самое время норвежский профессор Ф. Бул по-новому прочитывает норвежских классиков: «Чем писатель значительнее, — говорит он, — тем он современнее, и мне кажется, что Гольберг, Ибсен и Бьёрнсон — самые актуальные писатели». Примерно тогда же голландские антифашисты заново открывают классические мятежные песни гёзов, заимствуя у них главным образом дух и содержание:

Никогда не покорят нас,

не сломят шею нам,

хоть наши города сожгут

дотла, как Роттердам.

И наконец мы, современники и участники Словацкого национального восстания, хорошо помним, что стихи наших классиков ценились у нас, как нержавеющая сталь, как пулеметная лента, как стихи-оружие, и очень точно выражали настроения народа.

Ибо существуют такие моменты в истории народов, когда и слабые становятся сильными, а слово является подлинным оружием. История пришла на помощь истязаемой Европе. Слово обрело смысл и значимость ответственности и обязательства. Раньше литература стремилась избавиться от всяких социально-исторических связей, а теперь, вовсе не покоренная и вообще не менее свободная, она возвращается к ним. Она возвращается в лоно исторических связей уже не только в качестве объекта, но и как субъект, как тот, кто вместе с другими делает историю и помогает изменить судьбу людей.

Я приведу еще один пассаж из предсмертной исповеди Карла Шумахера, казненного члена Красной капеллы, чтобы продемонстрировать, насколько четко некоторые художники осознали и выразили смысл включения в социально-исторические связи: «По профессии я скульптор и ксилограф. Рименшнейдер, Фейт Штос, Йорг Ратгеб были моими великими собратьями, перед которыми я смиренно преклоняю голову. Они были на стороне революционеров в Крестьянской войне и пали в борьбе против князей и церкви, против реакции… Сердце велело им быть на стороне повстанцев, против реакции, которая из жадности хотела остановить ход истории. Произведения их искусства потому столь совершенны и прекрасны, что они жили жизнью своей эпохи. Мировое значение могут иметь и нетленными могут быть произведения только тех мастеров, которые находятся в гуще общественных событий и борьбы, которые создают малый мир как подобие мира большого».

Таким образом, посреди чудовищных ужасов и опасности литература и искусство снова обретают присущие им, то есть социальные параметры и связи, таким образом, они опять находят потерянные было дороги и дорожки к жизни.

Ибо долг перед историей, перед традицией, был не единственной восстановленной связью. Восстанавливаются все главнейшие связи и обязанности литературы, которые прежде были преданы забвению и презирались. Поскольку речь шла не об эстетике, а о жизни — повторяю, о жизни больших национальных коллективов, — поскольку было невозможно игнорировать действительность, потому что она существовала как суровая повседневность, поскольку, вдобавок, никто не мог защитить себя в одиночку, а только вместе с другими, — ввиду всего этого в антифашистской литературе отчетливо выдвигаются на передний план попираемые прежде категории: коллектив, народ, нация. А поскольку и ширмы, за которыми буржуазия разыгрывала свои лживые спектакли, были отброшены, всем представлялась возможность увидеть социальный организм во всей его наготе, так сказать, в виде анатомического пособия. И многие его рассмотрели: «…борьба, которую мы ведем против гитлеровцев, — писал итальянец Гинцбург, — это общенациональная борьба, борьба народа, который стремится не только к национальному, но и к социально-политическому возрождению».

Почему это должен терпеть именно

лесоруб, пастух, рабочий… —

пишет словацкий поэт Ян Броцко[73].

Следовательно, уже не просто народ как таковой, как нечто аморфное, а народ весьма конкретный, определенный в его социальной принадлежности. Сдвиг в сторону рабочего класса — но, если брать во внимание, например, специфические условия Югославии — и к крестьянству в антифашистской литературе все более осязаем. Для многих интеллектуалов это было повторное открытие феномена рабочего класса, другие же впервые открывают его как единственно возможного заступника, как залог безопасности, как оплот защиты культуры. В обагренных кровью городах, в партизанских лесах восстанавливаются старые союзы и заключаются новые; социальное пространство выравнивается — страдание равно всеобщее, перед смертью все равны. И все в равной мере мечтают выжить и не просто выжить, но и мечтают о возрожденной или новой жизни, о будущем.