Избранное - [124]

Если взять категории времени и пространства, то приходится вспомнить времена белой контрреволюции, время еще до «классического» фашизма; и тогда нельзя не назвать таких имен, как Стоянов, Младен Исаев, а в первую очередь — Вапцаров; или же таких, как Дёрдь Лукач и Бела Балаж; или Грамши; если же вспомнить такое совершенно исключительное пространство и исключительное время, которое называется Испания, нам приходит на память имя Лорка.

Единство антифашистской литературы складывалось в многообразии и держалось на многообразии. Диапазон единства был обширный: оно простиралось от престарелого идеалиста Бенедетто Кроче до вечно молодого коммуниста Юлиуса Фучика. Различия и разногласия внутри этого единства составляют его неотъемлемое свойство: можно сказать, что — особенно вначале — все сходились больше на отрицании, скорее на осознании угрозы, чем на позитивной идее, на мысли о будущем.

Антифашистская литература почти адекватно отражает антифашистскую политику. Как антифашистский политический фронт включал в себя все и вся, от потерпевших неудачу буржуазных партий до коммунистов, так и антифашистский литературный фронт развивался в тех же самых контурах. Но кроме того и сверх того здесь существовало и одно отличие: эмиграция в прямом смысле и эмиграция внутренняя. Вспомним имена только немецких писателей-эмигрантов — Томас и Генрих Манны, Роберт Музиль, Герман Брох, Бруно Франк, Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Иоганнес Р. Бехер, Людвиг Ренн; эти имена во многом определяли идейно-художественный профиль европейской и мировой литературы в то время. В сравнении с такими личностями немецкая внутренняя эмиграция может показаться малозначащей. Но это не совсем так: внутренняя эмиграция выполняла свои незаменимые функции.

Итак, время и пространство убедительно свидетельствуют об исходных различиях. Эти различия обнаруживаются еще отчетливее при анализе идеологических, политических, классовых позиций. Традиционные пацифисты, стоящие на позициях по-своему обработанного христианства, осмысляют мир в рамках своих категорий, например, в категориях вины и возмездия. Им надо коснуться перстом отверстой раны, прежде чем они отважатся воскликнуть, подобно Эугенио Мортале: «Более нет невиновных». Один из писателей немецкой внутренней эмиграции, Отто фон Таубе, пожалуй, точнее всех выразил чувства этого течения: «Пускай мы жертвы, но не безумные палачи!»

Наверное, в этом содержится сознание морального превосходства. Подобное моральное и вдобавок лирическое превосходство наверняка присутствует и в стихах словацкого поэта Яна Смрека:

Не то нынче время, чтобы поэт бодрствовал,

пускай он спит и бережет свою лиру.

Пусть пробудится лишь тогда, когда спаситель встанет

и поэзия вновь разольется во всю ширь нашей земли.

Наверное, это тоже протест. Это протест, заключающийся в том, чтобы полностью отдаться на волю истории, протест, из которого не следует, что надо действовать: все спроецировано вовнутрь, в сферу личной совести и морали.

Однако — если процитировать стихи примерно того же времени, но из другого пространства — «кто промешкает ударить, от удара сам падет». И, добавлю, кто медлит действовать, тот попадает под колеса истории.

Это сознание необходимости действия, упорное стремление к действию, отождествление литературы с действием свойственно прежде всего интеллектуалам — коммунистам. У Вапцарова и Фучика, у Элюара и Радноти литература и действие замешены в одном котле, сделаны из одного теста. Жизнь, литература, действие — все это у них неразделимо и все исполнено стремления разрубить безрассудный узел истории. Эта тяга к действию проистекает от понимания взаимосвязей, от постижения исторических закономерностей, от совершенно определенного чувства принадлежности к большому коллективу. Вот что говорит Вапцаров:

Место мое в жизни

мне известно!

Не отдам напрасно

жизнь свою

и умру я как рабочий

честно

за свободу

и за хлеб в бою!

Я напомнил здесь о двух характерных полярных идеологических течениях в едином антифашистском фронте. Между этими крайними течениями лежит полоса из множества разных тонов и оттенков, переходов от одной группы к другой, да и внутри каждой группы и в каждой отдельной личности.

Наперекор всем различиям в исходных позициях, наперекор пространству и времени, наперекор классовым и национальным предрассудкам единство существовало, и по мере того, как шло время, как смертельная угроза надвигалась в виде реальной смерти, необходимость коллективной защиты становилась бесспорной. То, что еще, несколько дней назад воспринималось как коммунистическая пропаганда, в считанные часы становилось проблемой жизни и смерти на деле. Сходные причины влекли за собой почти сходные следствия. Есть масса примеров из литературных текстов той поры, которые свидетельствуют о том, что мысль не знает границ и не нуждается в организованном сплочении. Примерно одно и то же происходило в сознании как норвежской литературы, так и югославской, чешской или болгарской, равно как польской и французской. Все или почти все — на стороне фашизма ничтожное меньшинство, два-три исключения, и то из числа некрупных писателей — поняли, что одна эпоха в литературе кончилась. То, что считалось ценностью, вдруг утратило всякое значение: жизнь и утрата жизни — стали мерилом всяких ценностей. И поэтому мы находим в европейской антифашистской литературе подобие и тождество в расслоении сознания литературы, в тематике и многих внутренних процессах.