Избранное - [13]

— На левом верх сохранился лучше, чем на правом, — как-то сказал он мне. — Это очень странно. Правый выйдет из строя раньше левого.

Часто он рассказывал о профессоре Фентоне, который содержал цирк в Квинсленде и щеголял нафабренными усами. Профессор носил белую шелковую рубашку, подпоясанную красным кушаком, и умел делать бичом двойную сиднейскую петлю. Отец тоже умел хлопать бичом, но ему было далеко до профессора Фентона.

Пока я раздумывал обо всем этом, в палату вошел отец. Он шел быстрым коротким шагом и улыбался. Одной рукой он придерживал на груди что-то спрятанное под его белой рубашкой.

Подойдя, отец склонился надо мной:

— Ну, как ты, сынок?

Настроение у меня было неплохое, но от отца пахнуло домом, и мне вдруг захотелось плакать. До прихода отца и наш дом, и старая ограда из жердей, на которую я взбирался, чтобы посмотреть, как он объезжает лошадей, и куры, и собаки, и кошки — все это было вытеснено, заслонено новыми впечатлениями, но теперь они вновь стали чем-то близким, реальным, и я понял, как мне их недостает. И как мне недостает матери.

Я не заплакал, но отец, посмотрев на меня, крепко сжал губы. Он сунул руку за пазуху, где было что-то припрятано, и вдруг вытащил оттуда барахтающееся существо светло-коричневого цвета. Он приподнял одеяло и положил мохнатый комочек ко мне на грудь.

— Держи его, обними покрепче, — сказал он с жаром. — Прижми его к себе. Это один из щенков Мэг. Лучший из всех, и мы назвали его Аланом…

Я обхватил руками пушистую живую теплоту, прижал ее к себе — и в мгновение ока вся моя тоска исчезла. Бесконечное счастье наполнило меня. Я посмотрел в глаза отцу, и оно передалось ему: я понял это по тому, как он улыбнулся мне.

Щенок заерзал, и я заглянул в норку, которую, приподняв руку, сделал из одеяла: он лежал там и смотрел на меня лучистыми глазенками, дружелюбно виляя хвостиком. Радость жизни, пульсировавшая в нем, передалась и мне, освежая и укрепляя меня, и теперь я уже чувствовал себя гораздо лучше.

Щенок приятно давил на меня своей тяжестью, и от него пахло домом. Мне захотелось, чтобы он был со мной всегда.

Макдональд, не спускавший с нас взгляда, подозвал Мика, который проходил по палате с полотенцем.

— Ступай, Мик, займи сиделок разговорами. — А отцу он пояснил: — Сами знаете: собака в больнице… Они ведь не понимают… Вот в чем дело.

— Да, это так, — сказал отец, — но хватит и пяти минут. Ведь это для него все равно что глоток воды в жару…

Глава 4

Я уважал взрослых. Я думал, что они способны преодолеть любую трудность и обладают большим мужеством. Они могли починить любую вещь, они всё знали, они были сильными, на них можно было положиться. Я с нетерпением ждал того времени, когда вырасту и стану таким, как они, — настоящим мужчиной.

Мой отец казался мне в этом смысле образцом. В тех случаях, когда он, по моему мнению, вел себя так, как настоящему мужчине вести себя не положено, я был уверен, что он делает это сознательно и лишь с единственной целью — позабавить окружающих. Я был уверен, что он всегда сохраняет власть над собой. Этим объясняется и то, почему я не боялся пьяных.

Когда отец напивался (что случалось редко), я был уверен, что, хотя он предстает перед всеми в ином виде, чем обычно, на самом деле он по-прежнему остается трезвым и взрослым и лишь скрывает это от других.

Я с восхищением смотрел на него, когда, вернувшись домой после затянувшегося посещения трактира, он обнимал мать и с возгласом: «А ну-ка!» — начинал кружить ее по кухне в диком танце, сопровождая его оглушительными выкриками. Для меня пьяный был лишь веселым, говорливым, хохочущим человеком, который пошатывался нарочно, для забавы.

Однажды вечером две сиделки ввели в нашу палату пьяного, доставленного в больницу полицией. Я смотрел на него с удивлением и испугом, потому что он был во власти какой-то силы, с которой не мог совладать. Его била дрожь, из раскрытого рта вяло свисал язык. Когда его проводили через открытую дверь, он посмотрел на потолок и закричал:

— Эй, ты, что ты там делаешь? А ну, слезай! Сейчас я с тобой разделаюсь!

— Там ничего нет, — сказала одна из сиделок. — Идите же!

Он шел между ними, как арестованный, то и дело сворачивая к стене. Наконец они довели его до ванной.

После ванны его уложили на кровать рядом с постелью Мика и дали ему снотворное. Глотая лекарство, он издавал какие-то странные звуки и кричал:

— К черту! — И, словно жалуясь кому-то, добавил: — Это яд, страшно ядовитая штука.

— Теперь лежите спокойно, — приказала сестра. — Никто вас здесь не тронет. Скоро вы уснете.

— Фараоны хотели свалить все на меня, — бормотал он. — Мой приятель напал на меня первым… Да, да, так оно и было… А где я, черт возьми? Вы сестра, правда? Здравствуйте… А мы уже месяц гуляем… Я прилягу… Сейчас буду лежать спокойно…

Сестра, положив руку ему на плечо, мягким движением заставила его опуститься на подушку и немного погодя вышла из палаты. Когда дверь за ней закрылась, он сперва лежал спокойно в воцарившемся полумраке, затем вдруг присел на кровати и стал рассматривать потолок. Он оглядел стены, пол, ощупал раму кровати, словно исследуя прочность капкана. Тут он заметил Мика, который созерцал его с высоты своих подушек.