Избранное - [192]

16 июля того же года в статье «От Гулина до Токио» я предельно ясно выразил собственное настроение:

«В то время я пребывал в депрессии, мое состояние могло измениться в мгновение ока — то вдруг я взлетал, пылая жаром, то неожиданно падал, превращаясь в лед. Это происходило потому, что тогда я часто встречался со старыми друзьями, узнавал неприятные новости — даже если ты не отступишь перед силой, то «стремление к недостижимому» наверняка повергнет тебя в разочарование. Все это в будущем, очевидно, станет понятным для некоторых. А сейчас это-то и внесло в мое произведение пессимистические тона, перемешав их с горькой обидой и неподдельным возмущением. Вот потому «Поиски» и предстают таким смешанным, сумбурным началом».

«Стремление к недостижимому», о котором здесь говорится, есть не что иное, как путчизм Цюй Цюбо[143]. И в статье «От Гулина до Токио» я еще раз привел аргументы, пытаясь разъяснить собственную позицию, которой я придерживался в то время.

«Я признаю, что основа моего крайнего пессимизма во мне самом, и хотя в книге (то есть в повести «Поиски») молодежь предстает не удовлетворенной действительностью, находится в угнетенном настроении, ищет выход из создавшегося положения, — это представляется объективным процессом. Если сказать, что мои взгляды порочны, тогда почему не считается порочным биться о стекло, как муха? Если сказать, что я пассивен, не могу указать выхода, — я готов это признать; но не могу поверить, что стань я граммофоном, постоянно твердящим: «Вот выход, идите сюда!», это что-нибудь изменит или будет иметь значение для успокоения совести. Я не могу вывести своих героев из тупиковой ситуации, потому что не хочу идти на сделку с совестью, произнося слова, в достоверность которых не верю сам. Кроме того, я не гений, чтобы увидеть верный выход и направить к нему других. Некоторые говорят, что это мои собственные колебания. Не хочу с ними спорить. Думаю, у меня-то как раз не было колебаний — я с самого начала не одобрял «выход», о котором уже более года трубят многие. Такой «выход» равносилен «тупику» — разве уже сейчас это не стало столь очевидным?»

Позже это высказывание было использовано обществом «Творчество» для нападок на меня. Один из его членов заявил:

«Разве китайская революция зашла в тупик? Совсем нет, она находится на новом подъеме и отнюдь не движется в тупик… Если утверждать, что это и есть безвыходное положение, тогда нас самих можно называть буржуазией».

Как видно, он сам как раз и был той самой «мухой», глубоко зараженной ядом авантюризма.

Вскоре до меня дошли вести о состоявшемся в Москве VI съезде КПК, который подверг критике и выправил левацкий курс Цюй Цюбо. Эти новости мне уже передали не по партийной линии, так как после моего отъезда в Японию я прервал связи с партгруппой. Я догадывался, что статья «От Гулина до Токио» дала некоторым партийцам повод считать, будто я переметнулся в лагерь буржуазии, и поэтому избегать встреч со мной. Между прочим, уже в 1931 году, когда Цюй Цюбо скрывался у меня дома, я рассказал ему об этом, выразив надежду, что мои связи восстановятся. Он возражал: вышестоящие органы не дали ответа, а сам он выбит из колеи линией Ван Мина[144] и бессилен что-либо предпринять. Цюй убеждал меня спокойно заниматься творчеством, приводя в пример Лу Синя.

Однажды, уже после того, как повесть «Поиски» была закончена, ко мне заглянул Чэнь Вандао[145]. Во время непринужденной беседы он попутно заметил, что я очень долго не покидаю пределов своего дома, что заметно сказалось на моем состоянии. Сейчас очень жарко, и постоянное пребывание в помещении, по его мнению, может привести к болезни. «Раз уж ты, — продолжал Чэнь, — говоришь, что для смены климата надо ехать в Японию, что тебе мешает сделать это, сменить обстановку, подышать свежим воздухом?» Его слова показались мне разумными. В то время обмен между Китаем и Японией был весьма прост — не требовалось даже паспорта. Однако я боялся, что ничего не смогу понять по-японски, будет очень трудно. Чэнь вдруг вспомнил: «У Шуу в Токио уже полгода, она сможет принять тебя». У Шуу была подругой Чэнь Вандао, я не раз встречался с ней в Шанхае. В итоге я все же решился поехать в Японию. Чэнь Вандао вызвался купить мне билет на пароход и обменять деньги, пока Дэчжи стала спешно собирать дорожные вещи.

В конце июня, перед самым моим отъездом, как-то ночью ко мне пришел Чэнь Дусю[146]. Мы не виделись уже довольно долго. Примерно полгода назад ко мне заглянул один из друзей Чэнь Дусю; он выяснил, что я скрываюсь дома и живу только на гонорары от своих произведений, — так к Чэнь Дусю попал мой адрес. Когда Чэнь Дусю постучал в дверь, Дэчжи открыла, приглашая гостя в дом. Мы присели, жена принесла чай, попутно собираясь спросить Чэня, по какому делу тот пришел. Но гость, опередив, отвечал: «Сейчас я занимаюсь поисками звуков древнекитайского языка, сохранившихся в современных говорах разных провинций. Думаю собрать материал для написания исследования «Комментарии к истории письменности», продолжив изыскания Гу Тинлиня»[147]. Затем я спросил, что он думает по поводу современной ситуации в стране. Он отвечал, что его сейчас не так интересует политика, как фонетика. Я настаивал: «Как ты считаешь, долго ли сможет продержаться власть Чан Кайши?» Тяжело вздохнув, он отвечал: «Сначала милитаристские группировки — чжилийская, аньфуистская и фэнсийская — вели борьбу в течение восьми лет, ослабляя друг друга, потом революционная армия гоминьдана смогла осуществить удачный поход на север. Сейчас Чан Кайши проводит реорганизацию местных воинских формирований, но, боюсь, ему этого не осилить — они вновь схлестнутся между собой, попусту растрачивая силы друг друга. Это, считай, продлится еще лет восемь. А тут и коммунисты готовятся к реваншу…» Я прервал собеседника: «А как насчет вторжения извне?» Он отвечал, что среди приближенных Чан Кайши есть и прояпонская, и проанглийская, и проамериканская фракции, которые уравновешивают друг друга, поэтому иностранное вторжение пока что маловероятно. Он добавил, что идет ли речь о внутренней обстановке или международных делах, необходимо опираться на более подробную информацию. Он же находится в тихом месте, куда не доходят новости, поэтому все только что сказанное им относится к прошедшему времени. Сейчас, очевидно, обстановка изменилась. Было около одиннадцати часов, Чэнь собрался идти. Дэчжи остановила его: «В это время все обычно выходят гулять во двор. Если ты выйдешь от нас, то можешь привлечь внимание. Лучше уж оставайся на ночь». Он засмеялся: «Можно и так». Чэнь Дусю поднялся, прошел в дальний конец коридора и, вдруг остановившись, сказал: «Лучше соблюсти осторожность» и, указав на лежанку в комнате: «Здесь я проведу ночь». Обычно на лежанке спала служанка, которую я отпустил после возвращения из Гулина. Сейчас она пустовала, застеленная покрывалом. На другой день рано утром, пока я еще спал, он ушел. Больше Чэнь не приходил, лишь прислал раз письмо, сообщая, что разыскал носителя подлинного шанхайского диалекта и отыскал древние произношения в современном языке. Чэнь Дусю и позже продолжал заниматься своей книгой, даже в гоминьдановской тюрьме. Рукопись была закончена только во время антияпонской войны в уезде Цзянцзинь провинции Сычуань. Тогда же издательство Шанъу дало согласие на издание книги, но в апреле 1942 года Чэнь Дусю умер, а управляющий делами издательства Ван Юньу, получив рукопись книги от родственников покойного, так и не приступил к ее изданию.