Избранное - [78]

Нет! Уцелела лишь декорация. Душа собрания Талы была мертва. Только что звучавший голос Смайла был иллюзией, а кажущаяся правдоподобность постановки — миражем. «Честные люди… благие вести…» О да, честь Тайеба и благо Делеклюза! Какое издевательство!

Теперь собрание в Тале — это приказы Делеклюза, сообщаемые голосом Амера безмолвному хору статистов. Как рота на рапорте: существа без душ, без мнения, без голоса! А что, если и все остальное соответствует этому? Что, если и подлинность декорации, этих домов, улиц, площадей, родников, тоже мошенничество? Астрономы утверждают, что порой мы любуемся мерцанием светил, угасших тысячи лет назад. Что, если и Тала тоже мертвая звезда?

Вскоре появился лейтенант. Он, как обычно, въехал на джипе прямо на площадь, дорога эта была проложена по его распоряжению бульдозерами. С ним был только шофер. В одной руке лейтенант держал толстую красную тетрадь, в другой стек.

Как только он показался, все встали, поднесли ко лбу пальцы вытянутых рук, жест этот отдаленно напоминал воинское приветствие. То было последнее изобретение Тайеба. Встали все, кроме Тайеба, который не посчитал нужным подняться.

Лейтенант повторил доводы Амера, несколько развив их, и в заключение сказал:

— Все это потому, что вы боитесь.

Люди выпрямились. Лейтенант улыбнулся, он попал в самую точку. Право же, пособие для психологических служб, как он убеждался каждодневно на собственном опыте, было написано на серьезной основе. Например, страница 43: «Для того чтобы держать в руках человека, достаточно лишь обнаружить изъян в его натуре. Такой изъян всегда найдется, будь то стремление к наживе, страсть, ненависть, сластолюбие, задетое тщеславие, оправданное или неоправданное честолюбие (в том случае, если оно неоправданно, использовать его гораздо легче), любовь к деньгам, слабость или глупость; человек всегда в чем-нибудь да уязвим». (Относительно того, как управлять толпой, реакции которой подчиняются другим законам, см. главу III настоящего пособия: «Психология толпы».)

Лейтенант счел нужным воспользоваться своим преимуществом.

— Ну конечно, вы боитесь! Найдется ли среди вас кто-нибудь, кому не страшно? — Он обвел взглядом собрание. — Никого? Я был прав.

Послышался неокрепший мальчишеский голос:

— Мы не боимся, господин лейтенант.

— Вот как!

С разных сторон послышались покашливания: куда ты лезешь? Ты всех нас погубишь!

— Вот это-то мы сейчас и проверим, — сказал Делеклюз.

Он поднял в вытянутой руке толстую красную тетрадь.

— Вам будет нужно изо дня в день вести журнал очередных дежурств. В этой тетради я записал даты, порядковые номера часовых, названия постов. Вам остается только проставить имена. Кто будет вести журнал?

Головы еще глубже втянулись в плечи.

— Ну, что я говорил… Где ж этот великий храбрец, который только что выступал?

— Здесь, господин лейтенант.

— Итак?

— Видите ли…

— Вижу, что ты боишься…

— Господин лейтенант…

То был голос старика.

— Наконец-то вы отважились.

— Я хочу сказать вот что: коли у нас уже есть уполномоченные по деревне, может, не стоит назначать еще новых.

— Ну вот, нашелся-таки один храбрец за чужой счет, — сказал Делеклюз. — Правда, это старик.

Старик сделал вид, что не понял.

— Я подумал, что, если у него есть время, он ведь добросовестный, преданный, да и писать умеет…

— Хорошо! Хорошо!.. О ком ты говоришь?

— Может, Тайеб…

— Я так и знал, — воскликнул Лейтенант, — Тайеб! Вечно Тайеб!.. Черт возьми, да вы бы сдохли в этой дыре, если б у вас не было Тайеба…

— Ничего не поделаешь! Вечно Тайеб…

Он был отбросом улиц, этот Тайеб. Его топтали, как топтали дорожную пыль, и, как пыль, едва замечали. Он чудом оживал каждый раз и в конце концов, войдя в этот круговорот, приобрел настоящий дар изобретательности. Был он смиренным, вежливым, раболепным до омерзения: омерзение, правда, испытывали другие, сам он никогда его не чувствовал. Он подбирал кусочки дерева, обрывки бечевок, огрызки хлеба, остатки всего на свете, потому что когда-нибудь все могло пригодиться. Он жил в неотступном страхе перед голодом, и голод не отпускал его, он жил, упиваясь чужим презрением, и был по горло сыт этой усладой. Он первым здоровался с вами и уже издали повторял приветствие погромче, если вы ему не отвечали, паясничал, чтобы ему простили его присутствие, простили, что на него неизбежно натыкаются ноги и взгляды счастливых. Если он видел, что вы равнодушны или раздражены, он начинал все сначала, искал, находил, изобретал новые ужимки, новые слова, неистовствовал, унижался, выклянчивал улыбку, будь то даже улыбка презрения. Униженность, достигшая такой степени, в конце концов заставила людей терпеть его.

Когда, приехав в Талу, лейтенант Делеклюз потребовал назначить троих уполномоченных по деревне, все были в большом затруднении: кого назвать? Прежде люди оспаривали друг у друга почести, теперь никто их не хотел. О человеке, утратившем всякое чувство достоинства, у нас говорят, что, когда он идет, на него, как дождь, льется стыд. Никому не хотелось попасть под такой дождь. За три дня так никого и не нашли. На четвертый день лейтенант собрал мужчин деревни и сказал: «Сейчас восемь часов, даю вам еще два часа. Если в десять вы не явитесь ко мне со своими уполномоченными, пеняйте на себя за то, что может с вами случиться».