Избранное - [4]

По-всякому можно трактовать замысел автора романа «Через пустыню». Каждый найдет в нем повод для раздумий, для споров с Мурадом, Буалемом, Камелем, Амалией, Сержем… Раздумья, возможно, не всегда будут веселыми, но ясно одно — суть всей этой кровью написанной книги в неотвязном вопросе, не дающем покоя Мулуду Маммери: чем кончается, а точнее, чем продолжается революция? Фундаментом какого созидания становится жертвенный алтарь, когда обрывается череда жертвоприношений?

Трагичен финал романа. Но ведь он и пролог чего-то!

* * *

Мулуд Маммери, ставший в 50-е годы одним из зачинателей современной алжирской прозы, — не только романист. Его перу принадлежат новеллы, пьесы. В 1973 году он пишет философскую драму, действие которой происходит не в наше время и не в Алжире. Пьеса называется «Пиршество». А предваряет ее вступление, озаглавленное «Абсурдная смерть ацтеков».

«Цивилизациям известно, что они смертны. Это запоздалое открытие, сделанное разочарованным Западом в период своей зрелости, лежало у ацтеков в основе их концепции судьбы. История была для них последовательной чередой восходов и закатов, рождавшихся в муках солнц, которые, зная с самого момента своего рождения о том, что время, отпущенное им, ограниченно, заставляли людей жить на земле в каком-то яростном исступлении.

…Ацтеки — наше вчера… Их история — наша нынешняя история… Они лишь самый неоспоримый пример трагедии, которая ныне объемлет всю планету. Мы все теперь знаем, что смертны. И что нужно суметь удержать в руках нашу землю, дабы не дать ей разлететься на куски от атомного взрыва, который есть не что иное, как образ взрыва нашего сознания… И если завтра чей-то палец по рассеянности ли, по неведению нажмет на кнопку, всем нам понадобится куда меньше, чем ацтекам, времени, чтобы исчезнуть с лица земли…

Скажут, что игра эта ведется издревле: с тех пор как на земле существуют люди, они только тем и заняты, что убивают друг друга. Это безумие… Не станем воскрешать старые утраченные горизонты. Увидим новые. Проблема, вставшая в наше время перед людьми, проблема, которую нельзя не решать, — созидание их единства. Всеобщего. Всечеловеческого. Это Главное… Люди не хотят больше терпеть абсурда…»

Что там, в лучах утренней зари? Тревога? Надежда?

Виктор Цоппи

Забытый холм* ( Роман )

Весна в наших краях длится недолго. Едва минует холодная зимняя пора, стихнут неистовые ветры, перестанет валить снег, от которого прячутся по углам люди и звери, как наступает теплая весна; и лишь только успеет она окрасить поля в зеленый цвет, как от жгучего солнца уже начинают вянуть цветы, а чуть позже — желтеть нивы. Недолго длится и девичья весна. Когда я уезжал, Аази была еще девчонкой, по прозвищу Невеста Вечера, а когда вернулся, ее уже звали Тамазузт и была она девушкой на выданье.

Моя предстоящая женитьба на Аази, казалось, ничуть не волновала моего двоюродного брата Менаша. Еще недавно он считал бы меня счастливейшим из смертных, но теперь он здорово изменился, не меньше, чем я.

Менаш — кто бы мог подумать? — утратил свою жизнерадостность.

Одевался он все так же изящно, по-прежнему два раза в день менял цветной бурнус, но смеяться он разучился…

Прежде мы каждый вечер ходили к Давде, жене Акли, выпивали не один кувшин молочной сыворотки, а теперь Менаш избегал нашего общества — он брал свою тонкую ивовую трость и отправлялся один на далекую прогулку. Ссылаясь на то, что они с Давдой недолюбливают друг друга, Менаш сторонился нас всех, а если нам все же удавалось залучить его, вел себя очень странно: резко и без причины переходил от глубокого уныния к неестественной шумной веселости.

Как-то ночью, когда духота не давала мне уснуть, я вышел на площадь нашего селения — площадь Паломников, как ее у нас называют, — чтобы подышать свежим воздухом. Луна висела низко над горами — вот-вот спрячется, — но небо было усеяно множеством ярких звезд. В комнате Давды еще горел свет, и сама она несколько раз мелькнула за окном. Я толкнул тяжелую ясеневую дверь, выходившую на площадь. Там кто-то стоял. Увидев меня, человек поспешно прикрыл лицо бурнусом. По сиреневому цвету я узнал, что это Менаш.

На приветствие мое он не ответил.

— Не спишь? И мне не спится… Жара невыносимая… Почему ты не отвечаешь? Не хочешь разговаривать?

— Оставь меня в покое, вот и все.

Голос у него был хриплый, злой; он немного приподнял капюшон. Сиреневая шелковая пола бурнуса упала ему на колени. Лицо его, освещенное лунным светом, поразило меня горестным выражением.

Оно было искажено, словно от острой боли. Губы сжаты, встревоженные глаза непомерно расширились, ноздри дрожали.

— Ступай своей дорогой, — сказал он. — Что тебе тут надо? Со мной ничего, ровно ничего. — У него был очередной приступ черной тоски, но я понял, что она, исказив его черты, ищет выхода. — Я, верно, смешон в твоих глазах? Ты, как и все другие, погряз в пошлом благополучии. Скоро женишься. Станешь счастлив, будешь обожать жену, она — тебя, и у вас народится куча детей.

Я был уверен, что ничем не заслужил такой насмешки. Разве я виноват, что женюсь на Аази, простите — что меня на ней женят? Но в ту минуту, признаюсь, мне было жаль Менаша — какой тряпкой он стал!