Избранное - [37]

Каждый день я собирался на следующее же утро отправиться домой, однако снег медленно, но упорно все валил и валил. Когда он переставал, ветер, проникая сквозь щели, что-то шептал мне то ласково, то гневно.

Вскоре у меня появились тут друзья, и прежде всего старуха — подруга матери Муха; она запросто поселилась вместе со своей собакой в моем новом обиталище и занялась хозяйством. Днем я колол дрова, поджаривал сладкие желуди, помогал старухе носить воду; вечера проводил среди родных нашего пастуха, где засиживались до поздней ночи, рассказывая о старине. Я так приладился к жизни моих новых друзей, словно родился среди них. Я даже перенял их говор и обороты речи.

От них я узнал, что во время вчерашнего бурана сюда пришел еще один человек из моего племени. Он назвался Мохандом у-Шаабаном. Мне как-то показали его на площади, но уже стемнело, и я не мог его разглядеть, тем более что он был закутан в широкую коричневую джеллабу, доходившую ему до пят, а лицо он прикрыл низко опущенным капюшоном. Мне пришлось окликнуть его:

— Эй ты, в коричневом!

— Что? — отозвался он, не поднимая капюшона.

— Добро пожаловать!

Он подошел ко мне, откинул капюшон ровно настолько, чтобы я мог узнать в нем Уали, а когда я чуть было не вскрикнул от удивления, он поспешил сделать мне знак, чтобы я молчал, и сказал громко:

— По твоему говору я вижу, что ты из моей местности. Но я тебя не знаю. Я Моханд у-Шаабан из Аурира.

— А я — Мокран из Тазги.

— Я ехал за зерном к арабам, по ту сторону горы, — продолжал он, — а в дороге меня застиг снег. Как только он растает, я отправлюсь дальше. Надеюсь, мы с тобой еще увидимся.

И он пошел прочь. Вечером, с глазу на глаз, Уали признался мне по секрету, что пришел сюда, чтобы выполнить поручение Уэльхаджа.

Так прожил я целую неделю. Я с удовольствием ел грубый ячменный кускус, приготовленный старухой: от холода у меня разыгрывался аппетит. Толстые шерстяные одеяла, которыми я укутывался, ложась спать прямо на землю, казались мне мягкими, как пух. Мое беспечное существование лишь изредка омрачалось воспоминанием о Мухе, ведь его детство прошло в этой местности. Я жил незатейливой жизнью среди простых, грубоватых крестьян, среди природы, пленившей меня своей суровостью, и старался гнать от себя все призраки, заглушать все воспоминания. Здесь я легко забывал, что где-то есть место, есть люди, с которыми жизнь моя связана неразрывно, непоправимо, и что в мире существуют грозные опасности, идут гигантские кровавые столкновения и мне не удастся их избежать.

Через неделю снег подтаял, дороги очистились. На целые две недели я обо всем позабыл в этом горном местечке. Последние дни я каждый вечер отправлялся к источнику и навьючивал фляги с водой на осла, с которым очень подружился. Я прихватывал также две-три охапки дров, чтобы истопить печку и приготовить еду.

На четырнадцатый день, около полудня, в то время как я уже седлал осла, вернулся человек, с которым Тасадит ездила в Тазгу. Отец решил не отпускать ее домой, пока не растает снег. Тасадит осталась у нас; моя мать тоже удерживала ее:

— Живи у нас сколько хочешь, хоть до последнего своего дня, и мы похороним тебя рядом с Мухом.

Я должен был в тот же день отвести нашего мула домой.

Позавтракав, я отправился в путь. Стоял солнечный весенний день. Мои деревенские приятели захотели проводить меня, и я расстался с ними лишь там, где кончается земля их племени; они напутствовали меня добрыми пожеланиями.

* * *

В мое отсутствие произошло много перемен. Аази дома не было; отец сказал мне только, что она очень устала и поэтому он проводил ее к матери, чтобы она немного отдохнула. Мне показалось странным, что Аази может отдохнуть у Латмас, в доме которой не только нет достатка, а, наоборот, царит нужда. Но решения отца всегда были бесповоротны. К тому же у матери ей по крайней мере будет спокойнее; я решил непременно навестить ее попозже.

Вскоре я, как и мои сверстники, получил повестку о вторичном призыве. По горькой иронии судьбы, прислали также и повестку на имя Муха.

Но он уже покинул мир, где шла война. Похоронили Муха у нас, хоть земляки и хотели на руках отнести его в родное селение. Хоронили Муха, как он того заслуживал: никогда еще не было в погребальной процессии так много молодежи. В первых рядах шли марабуты и старики, они пели поминальные песни, а за ними толпились молодые люди, оспаривавшие друг у друга тяжелый дубовый гроб с хрупкими останками Муха. Юноши собрались здесь словно по кличу, и пришли не только его ближние знакомые, но и те, которые знали его лишь по вечеринкам. Пришли даже с того берега реки. В толпе мелькнули Уали и Идир. Они не могли оставаться долго, так как опасались нескромных ушей и глаз. По существующему у нас обычаю, перед тем как начать молитву, шейх открывает лицо покойника, чтобы его друзья и все другие простились с ним в последний раз. Когда шейх подошел к гробу, где покоился Мух, к нему бросилась целая толпа. Забыв о приличиях, молодые люди расталкивали стариков. Уали, Менаш, Равех и Идир, стоявшие ближе всех к покойному, никак не соглашались уступить место другим, они не сводили взгляда с его застывших черт. Глаза Муха были закрыты, но лицо, несмотря на перенесенные страдания, было все так же прекрасно. Зная, что шейх вот-вот задернет саван и лицо Муха — пусть окаменевшее — навсегда скроется от взоров, люди задерживались у гроба, стараясь запечатлеть в памяти образ умершего. Всю жизнь они будут представлять его себе таким — безмятежным, спокойным, — и никогда им не придет в голову мысль, что весь он превратился в прах, в пепел или стал добычей червей.