Избранное - [38]

Дни проходили один за другим, а я все не шел к Аази. Накануне призыва шейх пригласил меня на обед. Он проговорил со мной до поздней ночи, не считаясь с тем, что глаза у меня прямо-таки слипались от усталости и что мне надо было как следует выспаться на дорогу. Я выпил множество чашек кофе, и они помогли мне побороть сонливость. Я стал слушать шейха внимательно и тут заметил, что он превосходит самого себя. Я уже не мог не поддаваться очарованию его мудрой, размеренной, подкупающей, ласковой и в то же время коварной речи. То была, пожалуй, самая прекрасная, во всяком случае, самая блистательная речь, какую я когда-либо от него слышал, и, когда он кончил, я долго сидел зачарованный, покоренный и не мог оторвать от него глаз.

В этой своей длинной речи он разъяснил мне, что Аази ушла к матери не для отдыха, как сказал мне отец, чтобы не огорчать меня, а что это полный разрыв и я должен об этом узнать, прежде чем вернусь в армию.

Я поблагодарил шейха и ушел, одолеваемый сном, ошеломленный тем, что услышал, и с тягостной мыслью, что Аази покинула меня без сожаления.

Меня, Менаша и Меддура прикомандировали к Первому стрелковому батальону в Блиде. Уали надлежало отправиться в Седьмой батальон, в Сетиф, но каид не мог вручить ему повестку, потому что Уали давным-давно у нас не видели, во всяком случае, его не видел каид.

Впрочем, он уже несколько дней двигался к югу, вслед за разносчиком Уэльхаджем.

Все это я узнал позже, когда возвратился в Тунис, так как вскоре после нашего прибытия в Блиду нас отправили на восток, где американцы пытались остановить армию Роммеля.

Я состоял в пулеметной роте сопровождения. На моих пулеметчиках были гражданские туфли на холщовых подметках, французские штаны, полуфранцузские-полуамериканские куртки, а на голове — в зависимости от случайных обстоятельств и вкусов — каска, кепи или феска. В таком жалком виде мы три месяца мужественно сопротивлялись подразделениям Африканского корпуса. Питались мы когда и как могли, если не считать тех дней, когда мы по счастливой случайности оказывались вблизи какой-нибудь американской части; тогда солдаты тащили все, что плохо лежало, и мне приходилось закрывать глаза на необъяснимую полноту вещевых мешков.

Я потерял всего лишь двоих: огромного чернокожего парня с юга, который погиб при попытке спасти свой пулемет, и старшего капрала; капрал совершил неблаговидный поступок и, чтобы искупить свою вину, добровольно возглавил патруль, а назад уже не вернулся. Мы дошли до такого убожества, что пришлось отозвать наш батальон в полном составе, чтобы заново обмундировать людей. Я был в полном изнеможении. За эти три месяца я сильно похудел, зато одет был с ног до головы во все американское, так как выменял на бутылку коньяку полное обмундирование американского офицера.

Вернувшись в Блиду, я не нашел там никаких перемен. Гражданские рассуждали о тунисской кампании в зависимости от своих симпатий, явных или тайных, как судят о партии в бридж. Они будто и не подозревали, что на войне умирают; в конце концов и я, и мои товарищи стали сомневаться: уж не снится ли нам все это во сне?

Мне хотелось поскорее разузнать новости обо всех и обо всем. За три месяца, проведенных в Тунисе, я на свои многочисленные письма получил всего лишь два ответа, да и то от посторонних людей. По возвращении в Блиду я находил присланные мне письма в канцелярии батальона, которая все это время оставалась в тылу, в офицерской столовой и даже у вахмистра. Большинство писем было от отца, и в них содержались все те же горячие мольбы к аллаху, убивающему и дающему жизнь, все та же покорность воле того, кто во всемогуществе своем испокон веков определяет судьбу каждого человека.

Мне не терпелось отдохнуть — не столько от усталости, сколько от удручающего однообразия жизни, когда только и думаешь о том, как бы заполнить пустоту. По правде говоря, у меня не было особого желания съездить в Тазгу; я предпочитал отправиться в Айн-Бейду, где жил Акли и куда он приглашал меня вместе с Менашем; кстати сказать, в его письме я легко узнавал мысли и даже выражения Давды. А навестить родных в Тазге я решил в последний день отпуска.

Я был еще в нерешительности, куда поехать, как вдруг получил с родины письмо, написанное незнакомой рукой. В нем не было ни даты, ни обращения. Почерк был детский и неуклюжий. Подпись отсутствовала.

«Мы здоровы. Надеемся, что ты тоже. Вот я тебе пишу. Я знаю, что это дурно и что ты подумаешь: эта женщина — плохая женщина, а она еще была моей женой. Но я должна тебе написать. Ты военный. Я не знаю, вернешься ли ты. Я каждый день молюсь аллаху и Сиди-Ахмеду, чтобы ты вернулся, но сердце мое все-таки неспокойно, и поэтому я тебе пишу.

Не говори: она дурная женщина. Зачем она мне пишет, раз она мне больше не жена? Я знаю, что, если твой отец узнает, он убьет меня, но он не узнает. Муж мой! Через шесть месяцев, а если богу угодно будет, то через пять у меня родится ребенок».

Вокруг меня бесчисленные муэдзины начали звучными голосами призывать правоверных к молитве. Пламя, пылавшее в раскаленной печи, куда спускалось солнце, окрашивалось в лиловые тона.