Избранное - [30]

— Не могу же я упрекнуть его за то, что он не пришел.

Ей захотелось убедить саму себя, что она приоделась только ради Акли, и она почти уверовала в это. И вдруг — шорох. Она вскочила. Шорох повторился еще и еще. Она посмотрела в ту сторону: об окно билась летучая мышь, ослепленная светом. Давда опять тяжело опустилась на кровать. Потом встала и начала ходить по комнате. При малейшем звуке она спешила отворить дверь, напустив на себя равнодушный вид. Все по-прежнему тихо. Давда вся дрожала и не могла взять себя в руки; это опоздание она воспринимала как измену, как удар по самолюбию. Однако ее неистребимый эгоизм вскоре взял верх, и когда она, высунувшись из окна, увидела Тазгу в нежных объятиях синеватой ночи, то стала поджидать Акли совершенно искренне и в полном убеждении, что никого другого и не ждала. Вдобавок ее начало клонить ко сну.

Ворота медленно заскрипели. Давда бросилась к окну.

— Это ты, Акли? — крикнула она погромче, чтобы входящий ее услышал.

И в самом деле это был он.

Из окна во двор падал свет, и Давда узнала мужа по тщательно подстриженным усам и геометрическим очертаниям белой шерстяной фески. «Зачем он так подстригает усы и к чему эта белая шерстяная феска?» — подумала она.

Акли стал стучать. Она не пошевелилась. Он стал звать, но она не отвечала. Акли подумал, что жена уснула, и стал стучать еще сильнее; он называл ее ласковыми именами. Наконец Давда не торопясь встала, повернула в замке ключ и села на прежнее место. Акли вошел, и тут в открытую дверь ворвались далекие звуки свирели.

— Ты в розовом шерстяном платье? — удивился он. — Оно влетело мне в семь тысяч франков.

«Все меряет на деньги», — возмутилась Давда. Ей вспомнился затуманенный взгляд Менаша, когда он увидел ее в этом прекрасном платье; вспомнилось, как он подошел к ней вплотную и сказал: — «Я видел такое же платье на одной марокканке из Тазы, но куда ей до тебя. И шаль тебе так к лицу!»

А взгляд его был красноречивее слов.

Акли долго разглагольствовал. Давда не обращала на него внимания, она прислушивалась к звукам, долетавшим снаружи. По шороху шагов, по ударам гонга, по другим хорошо ей знакомым звукам она легко угадывала, что там происходит. Она знала привычку Менаша одним толчком распахивать ворота и захлопывать их со всего размаху, иной раз ногой; но сегодня он где-то задерживался.

А вдали слышались волнующие звуки свирели! Да кто же это играет так поздно, один в ночи? На окне медленно угасала глиняная лампа. Акли прилег на диван, чтобы «немного отдохнуть», и вовсю захрапел.

Свирель играла все неистовее, а ночь непомерно усиливала эхо, и Давда вдруг узнала любимую песенку Муха: «Мой базилик». Она подумала, что Менаш сейчас, наверно, тоже в кругу ватаги, что свирель играет и для него и что он, конечно, слышит эти звуки, даже если он и не с Мухом. Ей захотелось высунуться в окно и крикнуть, чтобы Мух умолк. Он услыхал бы ее, в этом можно было не сомневаться, ведь доносились же до нее звуки свирели. Но рядом, на диване, лежал Акли.

— И зачем он вернулся? — промолвила она. — Целыми днями бездельничает… только на дудочке своей играет. Завтра же велю Акли поговорить с Рамданом. Пусть этого пастуха прогонят.

— Что такое? — спросил Акли, подскочив. — Что ты говоришь?

— Ничего… говорю, что ты спишь и видишь, вероятно, приятные сны.

— Да, я малость вздремнул, — пробурчал Акли и перевернулся на другой бок.

Давда неторопливо встала и задула лампу. Обгорелый край фитиля с шипением погрузился в масло, Давду обступила темнота.

Кто-то громко заколотил в ворота. Бенито завыл, начал скрестись, чтобы его впустили, потом опять принялся скулить и завывать. Давда хотела было отворить, но сдержалась; и так, в нарядном платье, надушенная, широко раскрыв глаза в темноте и сплетя на затылке пальцы, она тщетно ждала, когда в тяжелые ворота стукнет ивовая трость; так она просидела до зари, слушая жалобный вой Бенито и стенания своего раненого сердца.

* * *

Мы с Менашем спали до того крепко, что не слышали прихода шейха и проснулись, только когда он с высоты минарета стал призывать правоверных к утренней молитве.

Мы рассчитывали в тот вечер еще раз спуститься на гумно, но из этого ничего не вышло, потому что после волнений предыдущей ночи Мух плохо себя чувствовал и целый день не вставал с постели. У меня самого было множество дел; об этом можно судить по тому, что листки моей записной книжки, обычно пустые, в тот последний месяц были испещрены заметками.

«6 декабря. Сегодня, видимо по наущению отца, шейх сказал мне, что, так как я уезжаю и одному богу известно, на какой срок (а шейх, вероятно, подумал: быть может, навсегда), мне надлежит отослать Аази и немедленно жениться на другой. Я отказался. Между тем у нас в горах так поступают многие, и никто их за это не осуждает.

Шейх сказал, что он уже переговорил по этому поводу с Тамазузт и что Аази не возражает.

Аази не возражает? Неужели в сердцах наших милых спутниц жизни может быть столько лицемерия? Неужели я так долго, так упорно заблуждался?

А впрочем, как знать? Аази ничего не сказала мне о своем разговоре с шейхом, быть может, именно оттого, что она не возражает. К тому же легко себе представить ход ее мыслей: поскольку довольно вероятно, что я стану добычей ворон в каком-нибудь уголке Франции или Германии, ей нужно теперь же постараться найти себе другого мужа. И я полагаю, что для всех наших жен, которым тело дороже души, предпочтительнее иметь мужем живого грузчика, чем мертвого героя.