Избранное - [151]

Мурад мог бы поступить в какое-нибудь министерство, работать там на совесть или брать взятки, ловить рыбку в мутной воде или просто на удочку, слоняться без дела по улицам, вообще жить, любить… только бы убить время, заполнить пустоту, — но все это ему было не по вкусу.

У него оставалось немногим больше месяца, чтобы разделаться с последними долгами: принять в редакции двух шибко независимых представителей Квебека, направленных сюда партией, съездить — чистая слабость! — в деревню попрощаться с матерью и, главное, совершить путешествие в Сахару вместе с Амалией, которой газета, где она работает, поручила подготовить материалы о нефтедобыче. К моменту их возвращения Амалия завершит переход через пустыню, а в его жизни закончится переходный этап. Затем они отправятся в путь, быть может, даже на одном самолете: она — возвращаясь в родные края, он — покидая родину.

И причиной тому — ничтожное происшествие. На этой неделе нечего было ставить в номер на полосу, посвященную культурной жизни (за эту рубрику отвечал Мурад), но так бывало не раз.

Если в этой области на территории республики ничего не происходило, то Мурад-то тут ни при чем. Выход из положения обычно находили, обращаясь к зарубежным событиям: просто невероятно, сколько всего происходило за одну только неделю за границей. Однако в последнее время в газету все чаще стали приходить письма вроде этого: «Я ничего не имею против Маркизских островов, но почему вы не пишете о том, что происходит у нас?»

И на сей раз Камель был непреклонен:

— Мне нужен многотомный роман о какой-нибудь выставке марионеток, но только непременно наших, и никаких пятнадцати строк, пусть даже гениальных, о последнем фильме Феллини.

— Очень мило, — сказал Мурад, — только не могу же я сам выдумать какое-нибудь событие.

— Придется обратиться к запаснику, — заметил Серж.

Запасником, или, как его еще называли в газете, Гимом, был Джамель Стамбули; в редакционном портфеле всегда имелись на случай острой необходимости одна-две его статьи. С Джамелем можно было жить спокойно. Ну, прежде всего, каждому было ясно, что его статьи читались лишь небольшим числом рьяных поклонников да некоторыми иностранцами: по причине высоких материй, о которых там шла речь, средний читатель сразу терялся. Гим — это было сокращение от прозвища Гигант Мысли. Джамель это знал и нисколько не обижался; он сам говорил, что пишет для the happy few[86], что же касается остальных… Широким жестом он решительно отметал их.

Гим пользовался методом шаманов: приобщал своих читателей к таинству транса. Его выводили из себя мелочные, как он презрительно именовал их, доказательства. Сам он шел к цели напрямик, не давая опомниться ни себе, ни читателям. Мир Гима был сродни колдовским заклинаниям и изобиловал смелыми определениями. Почта, которая приходила на каждую из его статей, делилась на две равные части, уподобляясь добру и злу в манихействе: часть писем выражала яростное возмущение, другая — столь же ярое почитание, все остальное исключалось.

В последнее время восторг его почитателей граничил с исступленным безумием, ибо Гим начал писать в новой манере. Мурад как-то сказал ему, что он ставит своих читателей перед чересчур суровым выбором: либо полное неприятие, либо безусловная капитуляция, поэтому Гим счел необходимым пойти на некоторые уступки, отдавая дань переменчивой моде. Он слыл властителем дум кучки интегристов. Ему было известно, что те, кого он с напускной снисходительностью и недвусмысленной завистью называл западниками, втайне посмеивались над ним, стоило ему оказаться среди них. Они упрекали его в небрежении к истине, весьма поверхностном уважении научных данных и даже в отсутствии элементарного здравого смысла.

Тогда Гим набросился на книги. В трудах, популяризующих новейшие теории, он с жадностью черпал то, что, как ему казалось, подтверждало Истину, ключ к которой, в любом случае, держал в своих руках он, Джамель. С этого момента он стал пересыпать свои статьи набором всевозможных формул, уравнений, диаграмм, которые его приверженцы в упоении заучивали наизусть, тайком передавая друг другу из рук в руки.

Для Камеля же главное достоинство статей Гима заключалось в том, что на них полностью можно было положиться. Творения Гима казались на первый взгляд неистовыми, но утверждавшиеся там положения не вызывали ни малейших сомнений, являя собой нагромождение бесспорных, привычных понятий: аутентичность, специфичность, революция, демократия (причем настоящая, а не какая-нибудь там формальная демократия так называемых либеральных систем правления), народные массы (чьи помыслы находили всякий раз свое выражение в текстах, написанных Гимом). К тому же Джамель умел обходить стороной такое затасканное понятие, как арабо-исламская сущность. Пески у него обычно лишь создавали видимость движения: в творениях Гима можно было плавать, испытывая иногда качку, но всегда в безопасности, под надежным присмотром.

По любому поводу Гим готов был цитировать Коран, Аверроэса, которого он именовал Ибн Рошд, Ибн Халдуна, величайшего социолога всех времен, Маркса, Мао, иногда Маркузе и почти всегда Ленина. В результате в редакции газеты пришли к выводу, что это и есть выражение исламского социализма, а так как никто толком не знал, что же на самом деле представляет собой исламский социализм, все были признательны Гиму за то, что он-то, по всей видимости, знал это — ну что ж, пускай хоть он.