Избранное - [149]

Он кружил вокруг Тасадит, как большой заблудившийся шмель.

— Ну, Тасадит? Сестра моя, Тасадит, помоги мне, я отнесу его в поле… вместе с тобой… А вечером ты скажешь Смайлу, чтобы он созвал мужчин Талы, и они похоронят его… чтобы шакалы его не сожрали… Пусти!

Он наклонился было над трупом, чтобы поднять его.

Тасадит взвыла:

— Не тронь!

Она обняла Али и прижала к своей груди. Тело уже застыло. Тайеб отошел.

— Через несколько лет, когда я снова буду с тобой, твои умершие глаза не узнают уже мои одеревеневшие кости, мою сморщенную кожу, потускневший блеск моих глаз, которые смотрели, чтобы видеть тебя. Все говорят, что я красива. Ты никогда не говорил мне этого. У тебя не было времени. А может быть, глаза твои, устремленные к другим пределам, не видели этого. Как я буду жалеть, о! — что не от поцелуев твоих губ поблекнут мои глаза, не от ласк твоих рук увянет моя грудь и не под бременем одних и тех же лет поседеют мои волосы вслед за твоими. Вместе мы снова смогли бы привыкнуть к солнцу и радости. А сначала, помнишь, было трудно, мы привыкли жить ночами в лесах и разучились быть нежными. Но потом?.. О! Потом!.. Любимый… помнишь, какой бесконечной и полной была наша радость? Ты помнишь?

Тасадит почувствовала, как кто-то взял ее за плечи.

— Теперь все кончено… Тебе пора с ним расстаться!

Тайеб с трудом разжал ее руки, вцепившиеся в застывшее, успокоившееся навеки тело. Тасадит осторожно опустила Али на землю. Тайеб подтолкнул ее к выходу с площади Ду-Целнин.

— Теперь все кончено… кончено… кончено…

Она с трудом могла разобрать слова: Тайеб рыдал.

Он вернулся в САС, пошатываясь, точно пьяный.

— Что с тобой? — спросил капитан.

Тайеб с отупевшим видом смотрел на него, едва переводя дух.

— Ну что? Никого, конечно?

— Никого, господин капитан.

Почти в то же мгновение раздался вой третьего снаряда.

Я только что написал Клод и Итто. Мне хотелось бы написать еще Рамдану, Юберу, Лео, Тасадит, Комару… Надо кончать с прошлым. Нет, я не отрекаюсь от него. Это было бы подло, да и слишком уж просто, если бы можно было взять и сказать тем незабытым лицам и самому себе: «Позвольте, что-то я вас не припомню» и «Честь имею кланяться!» Нет, так я не могу. Теперь, как и прежде, как тогда, я буду отстаивать свое право на них и на себя тогдашнего, отстаивать с новой непомерной страстью, с тоскующей нежностью, потому что без них не было и нет меня, потому что не встреть я их — и мне никогда бы уже не обрести утраченный вкус к жизни. И еще потому, что, познав их, я уже не приемлю ни иллюзий, ни фальши, ни притворства. Нет, я уже не способен принять стекляшку за бриллиант. Истина! На меньшее я не согласен, только истина, без ореола и без кандалов… без опиума и без дубинки!

Я написал Клод:

«Клод, дорогая, ты рождена для счастья. А чтобы быть счастливой, тебе надо жить без меня, далеко от меня, чтобы дни твои шли чередой и чтобы каждый из них приносил тебе не безумные, нет, но надежные и нормальные радости. Я прошу тебя взять квартиру, мебель, детективные романы. Оставь мне другие книги, они тебе все равно не нужны».

Итто я написал:

«Где ты, что ты делаешь, дорогая моя ученица? Прочти это письмо и не отвечай. Я пишу тебе лишь для того, чтобы в день великого избавления ты знала, где меня найти… когда придешь, потому что ты придешь! Я не отыскал нужного лекарства, но я поднялся на башню и зову. Зову исцелителя. Я уже могу отличить его от знахаря, и, если хорошее лекарство меня не исцелит, я по крайней мере буду уверен, что не умру от плохого».

Закончив письмо, я подумал, что Итто не сможет его прочитать, что перевести его она попросит деревенского писаря. А это было бы так пошло и так ненужно. Если бы я мог сказать ей по-берберски то, что написал, и еще многое другое! Ты ведь не умеешь читать, Итто. И я разорвал письмо. Так будет лучше.

Закончив письмо Клод, я взял газету, чтобы вновь уловить ход моего времени, чтобы заново открыть для себя, что вдали от ада, в котором все мы здесь живем, люди ходят в лес, на бал, на завод, в лавочку за углом. Напрасные надежды! На каждой странице газеты под разными небесами бушует своя трагедия. И даже нет нужды усугублять ее словами: действительность куда страшнее фраз.

Перевод Н. Световидовой

© Издательство «Прогресс», 1967

Через пустыню ( Роман )

Они хотели настоящей, большой жизни — большой, настоящей жизни для всех, ну а уж если это невозможно, то хотя бы для самих себя: ведь с чего-то надо начинать. Но какой она должна быть, эта большая, настоящая жизнь, поначалу никто толком не знал. Однако потом самые старые стали припоминать, какую жизнь вели в былые времена европейцы, а самые молодые предпочитали постигать ее в кино или по телевизору. Что же это означало? Пить, танцевать, приобретать большие игрушки, притворяться, будто не ревнуешь свою жену, ибо настоящая, большая жизнь — это, конечно, хорошо, но не могли же они вести ее в обществе замызганных, неграмотных крестьянок, служивших им до той поры супругами, на которых они вымещали свои невзгоды. Поэтому после войны все они, один за другим, развелись, чтобы взять себе в жены напомаженных буржуазок с вытравленными перекисью волосами, увешанных драгоценностями и умеющих говорить по-французски грассируя; а наиболее удачливые или же опрометчивые женились на европейках, так как им в свое время довелось много путешествовать по белу свету во имя общего дела.