Избранное - [57]

— Пусть слышит! — Бахтиор намеренно повысил голос. — Пусть слышит! Собака он для всех нас, волчий хвост неотсохший… Работал я у него мальчишкой. Знаю его тухлую душу. Участок ему давай!… Бороду ему свою расстели, Исоф, пусть сеет на ней пшеницу.

Исоф взялся за свою кирку. Один из факиров промолвил:

— Не надо Бобо-Калону участка. Прав Бахтиор. Это ты, Исоф, на свою голову камень положить хочешь.

А Бахтиор тихо выругался и пошел в сторону, отшвыривая ногой мелкие камешки.

Вечером, возвращаясь вместе с Бахтиором домой, Шо-Пир шел, сунув руки в карманы и небрежно насвистывая. Бахтиор ветел в пальцах сорванный по дороге прутик. Не выдержав молчания, кинул в сторону прутик, сказал:

— Шо-Пир, я был у купца, выбросил его опиум.

— Как выбросил?

— Схватил. В реку бросил. Он меня вором назвал, с ножом бросился на меня. Я чуть не убил его камнем. Что было бы, если б убил?

Шо-Пир ничего не ответил. Он долго шел молча, раздумывая о том, что, в сущности, Бахтиор прав. Конфискации трудно добиться, — ущельцы еще слишком нерешительны и робки, чтоб выступить против купца. Долголетняя зависимость и пристрастие к опиуму кажутся ущельцам естественными. Одной агитации, пожалуй, здесь мало. Вот если бы…

— Эх, Бахтиор! — воскликнул Шо-Пир. — Беда наша в том, что граница открыта. Ни одной заставы нет на границе. Была бы застава здесь, пограничников хоть с десяток, живо прекратились бы все безобразия!

И, взмахнув рукой, грозя кулаком, Шо-Пир вдруг крикнул так, что Бахтиор шарахнулся:

— Черт бы забрал эти горы! Перевернуть их пора!

Умолк и снова задумался.

Миновав селение, друзья поднимались к своему саду. Подойдя к пролому в ограде, Шо-Пир остановился и, пристально глядя Бахтиору в глаза, произнес:

— А с купцом, Бахтиор, мы поступим так: будем присматриваться ко всему, что он делает. Соберем такие факты, чтоб, когда настанет время, выложить их на собрании все сразу. И тогда мигом, не дав никому поостыть, выгоним купца отсюда… Согласен?

— Скажи, делать как! Все буду делать! — ответил Бахтиор. — Чтоб воздух наш он не поганил, проклятый!

2

Солнце жжет ущелье прямыми лучами, но осень уже чувствуется в прохладе ветерка. Он набегает волнами, несущими от маленьких полей Сиатанга дробный, настойчивый рокот бубнов. Стоит только оторваться от вязанья, взглянуть вниз, на мозаику желтых полей, чтоб увидеть женщин в белых рубашках, здесь и там ударяющих в бубны. Пока хлеб не сжат, надо с утра до ночи бить в бубны, отгоняя назойливых птиц, жадно клюющих зерно.

Но, сидя на кошме, посреди террасы, Гюльриз пристально смотрит на красные, желтые, зеленые и синие нити овечьей шерсти. Четыре деревянные спицы поочередно мелькают в ее сухих коричневых пальцах. Морщины склоненного над вязаньем лица глубоки, но волосы старухи еще только у висков побелели; искусственные, вплетенные в волосы косы кончаются толстыми шерстяными кистями, окрашенными в густой черный цвет.

Косы не мешают Гюльриз: закинула их за плечи, и косы кольцами лежат на кошме. Даже плотная белая материя домотканой рубахи не скрывает костлявости Гюльриз, но в позе ее, в уверенных движениях рук все еще сохраняется природное изящество женщины гор.

Чулок, который вяжет она, будет без пятки, — вырастет в длинный, искусно расцвеченный мешок. Рисунок, подсказанный Гюльриз ее вольной фантазией, не похож на те, другие, неповторимо разнообразные, какими украшают чулки женщины Сиатанга; искусство вязания таких чулок известно в Сиатанге издревле, никто за пределами гор не знает его.

Ниссо, поджав голые ноги, сидит рядом с Гюльриз и, помогая ей разматывать окрашенную растительными красками шерсть, внимательно наблюдает за чередованием затейливого узора. Ниссо очень хочется перенять от старухи ее уменье. Уже несколько дней подряд, подсаживаясь к Гюльриз, Ниссо следит за каждым движением ловких пальцев старухи. А потом украдкой уходит в дальний уголок сада, усаживается возле каменной ограды под густыми листьями тутовника и пробует вязать сама. У Ниссо нет хорошей шерсти, и слишком эта шерсть дорога, чтоб решиться попросить у Гюльриз хоть моток. Ниссо подбирает выброшенные старухой обрывки разноцветных ниток, связывает их в одну и учится вязать. Пусть первый чулок будет кривым, испещренным узлами, — Ниссо свяжет его сама, без посторонней помощи. И когда он будет готов, принесет его Гюльриз, скажет: «Вот видишь, я тоже умею; теперь дай мне разноцветной шерсти, я свяжу настоящие чулки, я подарю их…» Нет, она не скажет, кому она их подарит, но… Пусть теперь Шо-Пир обматывает ногу тряпкой, прежде чем надеть сапог, — а разве хорошо, если зимой, без шерстяных чулок, ноги его будут мерзнуть?…

Шумит ручей. Ветерок приятен, — сладкий сегодня воздух… Мысли Гюльриз — о сыне. Вот ее сын стал взрослым, большим человеком. Конечно, большим, раз его даже сделали властью! Но непонятная это власть. В прежнее время если бог дарил человеку власть, то с нею вместе дарил и жену и богатство. Богатство, жена и власть, как три шерстяные нитки, сплетались в один крепкий шнурок, имя которому было — счастье. А теперь вот власть у человека есть, а богатство и жена совсем не родятся от этой власти… Не может этого понять Гюльриз! Правда, есть теперь у нее с Бахтиором дом и даже сад, — раньше ни дома, ни сада не было. Бахтиор говорит: «Мы богаты!» Но разве он понимает? Бедность по-прежнему живет в их доме, земли для посева до сих пор у них нет, все, что посеял в этом году Бахтиор, — маленький клочок богары, там, высоко в горах, под самыми снежными склонами…