Избранное - [163]

Когда София родила Иона, они вернулись в село, в лачугу, унаследованную Тоадером от родителей. Ион был довольно крепким ребенком и таким же белокурым, как Тоадер. Ласковый и добрый в Софию, он не любил шумные детские игры. Ему больше нравилось быть одному во дворе, мастерить из кукурузных початков волов и телегу или из веточки акации делать плуг, плести из веревочки кнут, а потом «пахать» в саду, покрикивая тонким голоском: «Ча-а-а, Бэлан! Хо-о-о, Можар!»

Тоадеру хотелось, чтобы был он более живым и подвижным, он много размышлял о сыне, заботливо следил, как Ион подрастает, какие у него появляются мысли, как он меняется, взрослеет.

Старая боль отпустила Тоадера.

Ион пошел в школу. Он был умным, усидчивым и учился усердно. Началась война, и Тоадер ушел в солдаты. В последний раз он видел Иона на станции в Веце, где София с сыном дожидалась три дня, когда пройдет эшелон, которым следовал Тоадер. Поезд остановился всего на несколько минут, и станция наполнилась плачем. Ион, которому было восемь лет, держался стойко и не плакал, а только утешал мать, хотя сердчишко его так и разрывалось в груди. Он сказал: «Не беспокойся, папа, о доме я позабочусь. Только ты возвращайся побыстрее».

Когда Тоадер вернулся, он уже не застал сына в живых.

Единственной надеждой был с тех пор для него Корнел. Теперь не осталось и надежд.

Не то у Хурдука! Хоть он и поколотил Георге, а сам, верно, места себе не находит. Теперь Георге в больнице. На всю жизнь останутся следы ожогов и на теле и на лице, но ведь вернется он домой, к отцу, и будет жить жизнью честного, настоящего человека. А у Тоадера не будет никого, кто жил бы рядом с ним, унаследовал бы его душу и его мысли. Состарившись, умрешь, и люди тебя забудут. На холмике вырастет трава, траву эту выщиплют козы, а потом и холмик исчезнет.

Тоадер вошел в лес. Все повороты дороги были ему так хорошо известны, что он мог бы пройти по ней с закрытыми глазами. И Тоадеру стало тепло при мысли, что дома его ждет София. Он положит свою усталую голову ей на плечо, а она погладит его по щеке своей шершавой ладонью. Может быть, она и не решится приласкать его, как когда-то в молодости, но он будет чувствовать, что она этого хочет, и все будет так, как будто она его ласкает. Они уже люди пожилые и даже между собой стесняются своей любви, которая выстрадана ими, прошла через всяческие невзгоды. Они редко целовались, краснея друг перед другом, редко отнимались, несмотря на то что обоим этого хотелось. Свою любовь они выражали чаще всего взглядами, интонацией и той заботливостью, с которой относились друг к другу.

Думая о жене, Тоадер зашагал быстрее. Он любил ее, и, может быть, крепче, чем когда-то, потому что сердце его было преисполнено благодарностью и пониманием, которые приходят только с возрастом.

С трудом и очень поздно понял Тоадер, сколько пришлось Софии бороться за него, попирая собственную гордость, терпя унижения.

Когда она впервые приехала в Бухарест, то не решилась вызвать Тоадера, а просто стояла и стояла у ворот казармы, поджидая его на улице. А он не вышел, потому что не любил разные гулянки и предпочитал сидеть в казарме и смотреть сквозь зарешеченное окно на небо, вечно запачканное дымом, которое никогда не сияло так, как над его родным лесом. В следующее воскресенье София попросила вызвать его. Она ждала у задних ворот, опершись рукой о старую липу, которую он отчетливо помнил и сейчас: липа была почти совсем сухая и только на некоторых ветках появились листья, да и те были черны от городской копоти.

Долгое время блуждали они молча по улицам. И когда она сказала ему, что поступила служанкой в господский дом, он удивился, потому что ее родители не казались ему такими уж бедными; а ни о чем другом он и не подумал.

Спустя несколько месяцев он понял, что София любит его, это его не обрадовало, но и не заставило плохо подумать о ней. Может быть, именно с той поры он и стал уважать эту молодую девушку, на которую с завистью поглядывали многие его товарищи.

Припомнив все минувшие годы, Тоадер опечалился. Душевная доброта Софии достойна была большего доверия, и он стал раскаиваться, что ни разу не сказал ей о Корнеле. Он всегда боялся ее огорчить, но, возможно, было бы лучше, если бы и она знала об этом тайном его страдании. Теперь же было поздно говорить об этом. Он навек погребет свою надежду, как хоронят всех мертвых.

Тоадер дошел до большого поворота. Пройти еще немного — и будет уже виден хутор. Вдруг он заметил, как шагах в пятидесяти от него вышли из леса пять теней и двинулись ему навстречу. В руках у них что-то поблескивало. Он догадался, что это ножи. Впереди всех бежала невысокая, тонкая фигура. Другие отстали.

Тоадер остановился и стал ждать. Он понял, что его подстерегали и теперь он попал в ловушку. Он узнал Иона Боблетека, который шагал тяжелее остальных. Остальные могли быть сыновьями Боблетека.

Первый был уже настолько близко, что Тоадер слышал его тяжелое дыхание. Он перебежал через полосу лунного света, пробившегося между ветвями, и в это мгновенье Тоадер увидел и узнал нахмуренный лоб и глаза, которые он так часто видел в молодости, когда причесывался перед осколком зеркала, прежде чем идти на вечеринку.