Избранное - [161]

— Куда это вы? — спросил, ухмыляясь, Мурэшан.

— Тушить, — ответил Боблетек, тоже улыбаясь.

— Там и так народу хватает… Даже Пэтру… — многозначительно произнес Иосиф.

— Пэтру?

— Ну да.

— Как же это он так быстро с мельницы попал сюда?

— Может, он и на мельнице не был.

— Вот ведь дурак. Сам голову в петлю сует.

— Может, и вы тоже…

— Мы там не были. У нас свидетели.

— Не об этом речь. Теперь у Тоадера есть, чем людей распалить. Разрисует в лучшем виде, и только вас и видели…

Несколько долгих минут Боблетек думал, потом мрачно пробурчал:

— Кто знает, удастся ли ему?

И повернул обратно, мирно и тихо разговаривая, зашагали они в ночи, озаренной пожаром.

Часа через два огонь удалось потушить. От загона осталось только одно крыло, обращенное в сторону села. Хурдук и другие крестьяне заделывали боковую стену, чтобы можно было приютить те две сотни овец, которые остались от отары в шестьсот голов. Если бы был ветер, не удалось бы спасти и этого.

С отчаянием и злобой смотрели люди на дымящуюся кучу головешек и золы, на павших овец, присыпанных снегом, перемешанным с пеплом и грязью. Женщины причитали, как по покойнику. Закопченный, покрытый ожогами, в разорванном тулупе, стоял Тоадер Поп. Жалкий вид был и у Иона Мэриана: рука висела на перевязи, голова была замотана тряпками. Филон Герман тоже был весь чумазый, но больше всех досталось Молдованам и Колчериу. Все они были обожжены, изранены, покрыты пеплом, одежда была порвана в клочья. У одного обгорели усы, у другого — волосы. Георге Хурдука и сына Аугустина Колчериу, которые бросились в огонь, чтобы выгнать из загона перепуганных овец, пришлось еще до конца пожара отправить в больницу в Регин.

Янку Хурдук был цел и невредим. Он все время был на крыше, сокрушая топором стропила, и когда потерявшего сознание Георге выволокли из огня, даже не спустился вниз. Залатав кое-как овчарню, он подошел к Тоадеру. Смотрел он мимо друга, на кучу головешек и золы. Руки у него дрожали.

— Четыреста овец! — прошептал он, всхлипывая. — Все пропали, Тоадер.

Над горами поднялось солнце, черной цепочкой один за другим потянулись люди к селу.

2

Когда тревога молнией облетела село, Викентие сидел у Герасима Молдована, где собрались все его родственники. Хмурые от того, что не сумели отстоять Флоарю, они теперь были озабочены предстоящим выходом из коллективного хозяйства. Но этот путь казался им сомнительным, и они искали какого-то иного пути, чтобы и их родственный долг перед Флоарей был выполнен, и их интересы как хозяев были соблюдены. Но ничего подходящего не надумали. Вот уже несколько часов подряд Викентие считал, писал цифры на бумаге и размахивал руками. Когда ему удалось убедить всех, что завтра Тоадер сумеет найти недостающие три голоса, они наконец решились. Под диктовку Викентие, который не переставал им твердить, что нет никакой надежды спасти Флоарю, они написали заявления о выходе из коллективного хозяйства.

Викентие быстро собрал заявления, пересчитал их, аккуратно сложил и спрятал в боковой карман.

— Организуем свое коллективное хозяйство, — усмехнулся он и начал считать: — Двести югаров земли в долине. Десять добрых волов, шесть лошадей, двенадцать коров и двести овец. Коров еще прикупим, организуем ферму. Построим свинарник. Будем жить — как сыр в масле кататься.

Но Колчериу и Молдованы не разделяли энтузиазма, каким горел Викентие. Они были скорее встревожены, недаром Герасим заявил:

— Ты, Викентие, заявлений не отдавай, пока я тебе не скажу.

— Это мы посмотрим! — ответил тот.

В этот миг по селу разнеслись тревожные удары била, и все Молдованы с Колчериу побежали тушить пожар.

Викентие же, поразмыслив немного, пожал плечами и отправился домой спать.

Когда на следующий день около полудня Викентие вошел в кабинет Ирины, он застал там еще и Иона Пэнчушу и Тоадера. Никто из них не спал прошедшей ночью, все они были бледные, усталые, мрачные.

Рано утром, после того как потушили пожар, крестьяне пришли в правление, заполонили Иринин кабинет, коридор и лестницу. Так и стояли, молчаливые и печальные, будто пришли проводить усопшего. Только что они отпускали колкие шутки, ссорились, и ругались, и готовы были все передраться, теперь же молча глядели друг на друга, а при встрече пожимали руки, словно в доме покойника, и ждали.

То и дело то один, то другой выходил на улицу и, поглядев на людей, бредущих к правлению, возвращался снова.

Наконец вышла Ирина и попросила разойтись по домам. Она объявила, что завтра начнут восстанавливать овчарню, и пригласила всех прийти помочь.

В кабинете остались Ирина, Тоадер и Пэнчушу, чтобы подсчитать убытки. Из пятисот семидесяти трех овец уцелело двести шестьдесят две. Из обгоревших осталось в живых еще двадцать восемь, но неизвестно было, выживут ли они. Произнося эти цифры, Пэнчушу плакал. Тоадер и Ирина молчали.

На этом и застал их Викентие Пынтя. Он поздоровался, недовольный тем, что Ирина не одна.

— Что, Викентие? — спросил Тоадер.

— Да вот, принес заявления.

— Какие заявления?

— Посмотри. — И, улыбаясь, он выложил на стол двадцать два листка бумаги.

Тоадер прочитал первое и нахмурился. Потом стал смотреть только на подписи. Положив их все на стол, он закричал на Викентие: