Избранное - [13]

Пашка тоже знал эту историю и смеялся, вспоминая ее, — уж таков у него был характер. В своей жизни плакал он только раз, когда умерла Сузана, его мать. Ну а если не считать этого случая, он как родился с улыбкой, так с улыбкой и жил. Никто так, как он, не хохотал над веселой шуткой, даже если смеялись над ним самим. Смеялся он и при неудаче, и при удаче. Когда ему улыбалось счастье, он смеялся, потирая свой большой нос; когда приходило горе, он тоже смеялся, хлопнув шапкой оземь и почесывая в затылке. Однажды, в те времена, когда он батрачил вместе с другим парнем у одного богатого саса[6] из Тяка, произошел такой случай. Хозяйка, то есть жена хозяина, осталась одна с работниками. Накрыла женщина богатый стол: жареная свинина с яйцами и мускатное вино. Ромулус улыбался, потирая нос. Глядь, а в его чашке все тот же фасолевый суп, что остался от обеда. Ромулус с аппетитом принялся за еду, улыбаясь и почесывая в затылке. Потом хозяйка и другой батрак, наевшись и хлебнув винца, развеселились и принялись бросать в него костями и яичной скорлупой, а Ромулус прямо помирал от смеха. Даже и теперь, вспоминая эту историю, он высоко поднимал брови и принимался хохотать. «Ну как тут не лопнуть со смеху? — говорил он между взрывами хохота. — Слышь? Мне поставили фасолевый суп, а сами едят мясо и яйца да в меня же костями и скорлупой бросают. Ну как тут со смеху не помереть?»

Ана слышала однажды, как он рассказывал про этот случай, и от его веселья ей стало грустно. И сейчас ей тоже стало грустно.

Ужин кончился. Дети благодарили родителей за хлеб, за соль. Широко крестясь, они по очереди целовали руку у матери, потом принимались отковыривать ногтями прилипшую к пальцам мамалыгу. Самые младшие убежали в другую комнату, пронзительно крича в темноте, и забрались на постель. Равека молча вытерпела все поцелуи, убрала со стола, налила воды в котел и подвесила его на цепи над огнем, потом собрала остатки мамалыги в ящик с провизией, села у очага и стала неторопливо ворошить прутиком угли в печке. Неожиданно взметнулось пламя, ярко осветив лица всех трех мужчин из семейства Пашка, оставшихся в комнате: Ромулуса-старшего, молодого Ромулуса и Иона, которые улыбались друг другу, довольные и безмятежные.

— Дело в том, — начала Мариука, решив, что больше мешкать ни к чему, — дело в том, что завтра мы, все утемисты, собираемся в клубе…

Все трое молча улыбались, ожидая, что она скажет дальше. По их лицам, освещенным мягким трепещущим светом пламени, было видно, что они ничего не имеют против собрания и все они счастливы, что их поставили в известность о таком важном событии, и рады были бы услышать еще что-нибудь в этом же роде.

— Хотим налаживать работу в клубе, — добавила Ана.

— Замечательное дело. Честное слово!

— Приберем все, вычистим, потом организуем чтение, а позднее хор и танцы. Так же, как в Кэрпинише…

— Тогда позовите и меня, я вам на флуере сыграю.

— Конечно, и тебя позовем. Если хочешь, приходи хоть завтра. Приходи вместе с сыновьями.

— А им-то чего там делать? Даже на флуере играть не умеют! Неотесанные совсем. Честное слово!

— Ну, уж вы и скажете. Будут и они учиться там вместе со всеми нами, для этого ведь и клуб.

Ромулус Пашка задумчиво и даже немного растроганно усмехнулся при мысли, что и его дети могут чему-нибудь научиться. Сыновья сидели прямо на земляном полу, подобрав под себя ноги и время от времени довольно переглядываясь. Пашка смотрел на них и улыбался.

— А я разве что говорю? Пусть идут, коли хотят. Пусть. Только не думаю, чтобы польза от них была. Неотесанные они, ха-ха-ха. Неотесанные. Честное слово!

Немного задетые, засмеялись и парни. «Конечно, придем, — казалось, говорил их смех, — придем!»

— Значит, придете? — спросила Мариука.

— Угу! — ответили они.

— Ну, мы пошли. Доброй ночи!

— Дай вам бог! Будьте здоровы.

На улице стало светлее. Над холмом Фраджилор вот-вот должна была взойти луна. Деревня затихала. Женщины шли молча, прислушиваясь к своим шагам, далеко отдававшимся в ночной тишине. Уже больше трех часов бродили они по деревушке, собирая утемистов. В сердце Аны незаметно укрепилась решимость, о которой она и не подозревала, когда изливала свою горечь и обиду Мариуке, — решимость продолжать этот начатый путь до конца: стучаться в двери, созывая людей. Мариука болтала на ухо Ане всякий вздор вперемежку с серьезными вещами и одна смеялась своим шуткам. Но мало-помалу и она перестала тараторить и в раздумье умолкла. Обе они надеялись, что утемисты придут на следующий день, не все, наверное, но большинство придет.

Они остановились у калитки Аны и при свете восходящей луны посмотрели друг другу в глаза. Обе были недовольны и расстроены. Ана взяла Мариуку за руку и с трудом проговорила:

— Зайдем… Зайдем на минуточку в дом. Петря, видно, еще не пришел…

— Хорошо.

Ана зажгла лампу, развела огонь в печке, налила в горшок воды, положила ложку масла, достала несколько яиц. Делала она все будто в лихорадке, будто в работе надеялась найти успокоение. Сдвинув горшок на край плиты и всыпав в него кукурузную муку, она подошла к столу, за которым сидела Мариука, и опустилась против нее. Поймав на себе заботливый взгляд Мариуки, Ана через силу улыбнулась.