Избранное - [4]

Ко второй же части — истории Череми — как раз и приложима в большей степени жанровая характеристика, данная, как мы знаем, самим автором, — «новелла, очерк, а порой и простой репортаж…». Это вовсе не снижает значения вещи, а говорит о ее своеобразии, вернее — многообразии. Объединяют обе части не только зримое и незримое присутствие автора, но и перекликающиеся судьбы двух горных деревень — и на горестных этапах этих судеб, и в счастливую их полосу, и, как мы уже сказали, возвышающиеся до символа образы дорог, имеющих как реальное, конкретное, так и метафорическое — судьбинное — значение.

Непосредственно перед книгой «Горец вернулся в горы» Константин Лордкипанидзе создал повесть «Что произошло в Абаше?», где он также вторгся в животрепещущий материал жизни, описав и поддержав абашский эксперимент, вызвавший споры и даже непонимание. А вот как отозвался об этом произведении, а по сути о творческой позиции писателя в целом, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК КП Грузии Э. А. Шеварднадзе в интервью для журнала «Советский Союз» (№ 9, 1982 г.): «Наша партия ждет от художника настоящей, смелой, исчерпывающей правды. И на этот призыв откликаются многие деятели культуры. Всеми уважаемый Константин Лордкипанидзе, лауреат многих литературных премий, к слову сказать, беспартийный человек, покидает Тбилиси и отправляется в село Абашу. Он счел своим долгом, творческим ли, гражданским ли, как тут разделить? — рассказать об абашском эксперименте, дать ему собственную оценку… Художник сказал свое слово».

Так было всегда. От первого, еще юношеского очерка «Новые крестьяне» до романа «Заря Колхиды», от первых фронтовых репортажей и очерков до «Клинка без ржавчины» и «Смерть еще подождет», от «Волшебного камня» до «Что произошло в Абаше?» и «Горец вернулся в горы». Писатель всегда выполнял свой творческий и гражданский долг. Во всех случаях — на протяжении всей плодотворной творческой жизни Константина Лордкипанидзе читатель мог сказать о нем: художник сказал свое слово.

Георгий Маргвелашвили

ЗАРЯ КОЛХИДЫ Роман

Часть первая ПЕРЕД ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

У чужих людей жить,

Чужим людям служить —

Горе мыкать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Подножку! Подножку ему!

— Бросай через плечо!

— Дожимай! Смелей!

Разгоряченные зрелищем парни громко подзадоривают сошедшихся в поединке борцов. От волнения они не могут устоять на месте — кажется, вот-вот сами ворвутся в круг и тоже сцепятся врукопашную. Барабанщик в полосатом архалуке выбивает затейливую дробь. Иногда он замедляет свою бурную скороговорку — будто у него на исходе силы, потом вдруг ловко переворачивает барабан и с таким азартом опять обрушивается на него всеми десятью пальцами, что не только у борцов — у обступивших круг зрителей новой горячей волной струится по жилам жгучий огонь. Посмотреть на борьбу собралось чуть ли не все Земоцихе. Даже прохожие косари — степенные сваны, привлеченные криками парней, удалой и задорной дробью барабана, свернули с дороги взглянуть на состязание. Свежеотточенные косы сверкают у них на плечах — издали кажется, что косари несут золотые снопы солнечных лучей. Место, где сошлись в схватке парни, называется липняком. Летом вековые липы укрывают поляну пятнистой дрожащей тенью; даже в самый солнцепек, когда все окрест горит от жестокой жары, тут бывает прохладно, и сельский скот, возвращаясь с пастбища в заречной долине, привычно забредает сюда перевести дух под тенистыми деревьями. Год назад поляну в липняке, чтобы загородить дорогу скоту, обнесли колючим забором. Комсомольцы устроили субботник, убрали коровьи лепешки и грязную изжеванную солому. Затем смастерили несколько скамеек, и молодежь впервые отметила здесь Октябрьский праздник. А потом и вся деревня поняла: место это гораздо удобнее, чем старый церковный двор, — в липняке стали устраивать гулянья и сельские сходки, тут состязались в силе и ловкости местные борцы, иногда на поляне под липами объезжали горячих молодых жеребцов. Но совсем недавно, в конце июля — страдного месяца — по самому высокому дереву в липняке ударила молния, расколола великана, как сухую былинку. Крестьяне не дали сгореть липе дотла — подоспели, погасили огонь. Только все равно не прошел этот досадный случай даром: поползли по деревне всякие разговоры. Особенно усердствовал Барнаба Саганелидзе. «Знамение это, — убеждал он своих собеседников. — Кара божья за то, что от святой церкви отвернулись, за все прегрешения наши и отступничество от бога!» А не очень-то разговорчивый Аслан Маргвеладзе — наоборот — ободрял секретаря комсомольской ячейки Бачуа Вардосанидзе: «Да наплюй ты, парень, на этих кликуш и не робей! Липа — дерево живучее, ее одной молнией не убьешь. Попомни мое слово: будущей весной из этого обгорелого пня такая поросль пойдет, что все только ахнут!» Аслан попусту болтать не привык, скажет — как узлом завяжет, чего не знает, о том не говорит, и вся деревня хорошо запомнила его слова…

На краю поляны стоит старый, почерневший от дождей навес для сушки шелковичных коконов. Сейчас там гнездится воронье, а прежде он был собственностью заезжего купца, старого грека. В разгар лета нанимал этот грек у местного духанщика Эремо Пиртахия богатую коляску, объезжал все окрестные деревни и за две-три недели освобождал имеретинских крестьянок от шелковичных коконов. Хоть и невыгодно было иметь с ним дело — заплатить он старался подешевле, торговался за каждую копейку, удавиться за нее был готов, зато не надо самой искать покупателя, колесить в самую жару по базарам. Мужики чуть свет в поле — на кого оставишь дом и хозяйство? Не на мальца же, которому от горшка два вершка, — такой и разбойнику дверь откроет. И где взять арбу, чтобы положить на нее три корзины коконов и повезти на кутаисский базар? «Так что не очень-то торгуйтесь, разлюбезная моя Минадора, сбавьте цену на свой товарец, — бойко тараторил веселый купец. — Не жмитесь из-за каждого пятака — быстрей избавьте себя от забот и хлопот…»