Избранное - [5]

За навесом, с той стороны, откуда в короткие зимние дни часто дует холодный восточный ветер, — сплошная стена лавровишни. Деревья густые и крепкие, их тугие, жесткие листья лаково блестят на солнце, как зеленая рыбья чешуя, а если налетает порыв ветра, они сухо потрескивают и пощелкивают, словно кто-то невидимый пересыпает среди ветвей крупные сухие орехи. Когда Дофина была маленькой, она частенько забегала сюда и, удивленно подняв брови, слушала этот странный сухой шорох.

— Эй, Меки, постой! — иногда окликала она проходившего здесь каждый день робкого угловатого подростка. — Послушай, что вытворяют листья! Они разговаривают, Меки!

Тот нехотя оборачивался на ее голос, но остановиться — ни разу не остановился: некогда было Меки Вашакидзе, работнику известного во всей Хонской волости духанщика Эремо Пиртахия, попусту терять здесь время только ради того, чтобы стоять и слушать, как «разговаривают» на ветру листья обыкновенной лавровишни. Меки всегда куда-нибудь спешил: и на мельницу ему надо было успеть, и полдник батракам в поле отнести, а то и к перевозу сбегать — там кутаисский дилижанс соскочил одним колесом с парома, как же не помочь людям!..

За деревьями белеет пыльная проезжая дорога. До перевоза она бежит вдоль реки, на том берегу, виляя, пересекает долину и устало поднимается по склону горбатой, опаленной зноем Катисцверы, то исчезая в темных тенистых седловинах, то вновь появляясь среди лиловых холмов, над которыми плавают клочья сизого утреннего тумана. Над красными черепичными крышами деревни вьются, тают розовые дымки. Роса в тихой долине Сатуриа еще не высохла. Легкий ветер колышет окрепшие, тяжелые листья кукурузы — и кажется, что их мягким веселым шелестом наполнено все это летнее яркое утро…

Рыжая пыль густо клубилась под ногами борцов, оседала на их разгоряченные, потные лица. Победителя шумно поздравляли, почтительно щупали его мускулы, побежденного — утешали вполголоса, помогали ему отряхнуть чоху. Потом в круг выводили новых борцов, опять подзадоривали их криками и советами, бились об заклад, кто победит теперь.

— Н-нет, не родился еще человек, который сумеет одолеть Хажомию! — уверенно заявил барабанщик, когда стройный вихрастый парень в мягких желтых сапожках легко положил на обе лопатки своего последнего противника и, торжествуя, пролетел по кругу в стремительном лекури. — Точно говорю: не родился!

— Да он же неправильно борется! — крикнул сидящий верхом на заборе Чолика. — Нечестно! Ниже пояса хватает!

Хажомия нахмурился, медленно обернулся, шагнул к нему:

— Я тебе сейчас покажу, правильно или неправильно!

Испугавшись, Чолика мгновенно соскочил с забора и, пригнувшись, укрылся за широкой спиной барабанщика. Сверстники побаивались Хажомию: тот был весь в отца, аджаметского лесника — злого, жестокого и мстительного человека по прозвищу «Черный кабан». Много лет назад при разделе усадьбы он подрался со своим двоюродным братом и убил его. Деньги у лесника водились, но и они не спасли убийцу от Сибири: видно, и взятка открывает не каждую дверь, а может, мало предложил он судейским чиновникам. В четырнадцатом году, когда началась первая мировая война, бывший лесник послал с каторги нижайшее прошение на высочайшее имя: дозвольте кровью искупить свою вину в сражениях с врагами Вашего Величества. Некое влиятельное лицо походатайствовало за него (понятно, не бескорыстно) и прошение было удовлетворено. Только попал лесник из огня в полымя: определенный в штрафной батальон, он был убит в первом же бою. Мать Хажомии, как только, по обычаю, миновал год, сняла с себя траур и широко распахнула двери свахам. Долго ей ждать не пришлось: молодую да и не бедную вдову приметил и сосватал один самтредский лавочник, и она без особой печали распрощалась с домом свекра. Отчима своего Хажомия возненавидел сразу за то, что этот недобрый, посторонний человек разрубил надвое сердце его матери, — а половина любви — это уже не любовь, и еще потому, что увезли его от любимого дедушки в новый — чужой и неласковый дом. Свою ненависть маленький Хажомия выражал порой самыми невероятными, самыми изощренными способами, досаждал отчиму, как только мог, иногда доводя лавочника до бешенства. Он мог насовать ему в сапоги лягушек, положить в тарелку полную ложку жгучей аджики, из рогатки выбить в лавке стекло, вымазать коровьим навозом только что выстиранную и вывешенную во дворе дорогую чесучовую рубашку. Хитростью, лаской, обманом мать старалась установить в семье мир и согласие, делала все, чтобы ее сын поладил как-нибудь с отчимом. Однажды она привезла с базара пестро разрисованный новый барабан и, отдавая его Хажомии, сказала, что это — подарок отчима. В другой раз купила пистолет-пугач, увидев который любой мальчишка потерял бы голову: это, сынок, тебе тоже от отчима; если ты будешь умницей, отчим тебе ни в чем не откажет и никогда не обидит… Но задобрить сына ей так и не удалось. Проделки Хажомии становились все изобретательней и злей, а его рогатка — все метче. Лавочник не выдержал. «Нету больше моего терпения! — заявил он жене. — Или убери из дома этого разбойника, или я сам уберусь отсюда. С меня хватит!»