Избранное - [38]

Однажды вечером во двор к Эремо, позванивая бубенцами, с шиком влетела линейка. В ней сидели Коция и его товарищи. Сын Эремо, вместо того, чтобы сдавать экзамены, все лето околачивался со своими приятелями на кутаисском бульваре. Осенью, когда начались дожди, ему уже нечего было делать в Кутаиси. Молодые люди решили нагрянуть к своим родителям: день-два в одном доме, денька три в другом, вот и погуляешь вдоволь. Они объездили горные селения, а затем спустились на хонскую дорогу.

Эремо устроил в честь сына княжеский пир и пригласил Тучу Дашниани, Барнабу Саганелидзе, финработника из Заречья и Хажомию. Председатель исполкома сначала не хотел принимать приглашения: ему по его положению никак не подобало кутить в доме у лишенца. Но духанщик успокоил его: чужих никого не будет, они посидят тихо, по-семейному, побеседуют за стаканом вина — и ничего больше. Однако после того, как третий рог обошел по кругу сидящих за столом и в комнату с шумом вбежали Талико и ее подруги, пирующим захотелось песен.

— Мы вполголоса споем, разрешите! — стал упрашивать Коция обеспокоенного таким оборотом дела Тучу Дашниани и подмигнул товарищам. Начали вполголоса, а к концу песня уже гремела так, что в доме тряслись стены.

Коция хотел было снять со стены большой рог, вмещавший две бутылки вина, но отец остановил его:

— Ты тамада неопытный, пить непривычен. Сразу свалишься и испортишь все веселье.

Коция послушался, но попросил принести какие-нибудь сосуды повместительней. Машико достала из стенного шкафа вазы для варенья и, вытерев их салфеткой, поставила перед тамадой.

После третьей вазы запел и Дашниани:

В саду Арджеванидзе

Я на траве дремал

И дочку Алмасхана

В объятиях сжимал, —

немилосердно фальшивя, гудел, как труба, предисполкома, то и дело бросая пламенные взгляды на Талико. Время от времени он наклонялся к девушке, шептал ей что-то, и Талико заливалась звонким смехом.

Дашниани как-то сказал дочке Саганелидзе, что смех ей очень к лицу, и с тех пор, встречаясь с ним, она ни на минуту не закрывала рта. Смешно или не смешно — она все равно смеялась.

В объятиях сжимал… —

опять начал Дашниани, но никто не подтянул ему.

Эремо тотчас же очутился возле тамады.

— Сынок! — подтолкнул он Коцию и кивнул в сторону председателя: — Доставь удовольствие гостю, подтяни. Он думает, что умеет петь, — не надо разочаровывать его. Нужный человек, полезный, еще пригодится нам.

Дашниани опорожнил большую вазу, снова наполнил ее, передал Барнабе, потом раскинул руки и гаркнул:

— Э-гей!..

Эремо тотчас догадался, что председателю хочется поплясать, и немедленно послал в духан за шарманкой. Тем временем подали горячее гоми и кур с острой ягодной подливкой. Захмелевший Барнаба потихоньку велел своей дочери сходить домой. Через несколько минут она вернулась в сопровождении Меки, который внес ведерный кувшин прошлогоднего аладастури. Эремо сначала удивился щедрости соседа, но потом понял, что и у Барнабы свои расчеты.

Шарманка вконец раззадорила пирующих. Дашниани сразу же пригласил Талико и отколол такой лихой давлури, что бутылки на столе качались, как пьяные. Потом шарманкой завладел Коция и стал накручивать какую-то песенку.

— Эй, тамада! — крикнул работник финотдела. — Надоела твоя шарманка! Хватит песен! Дай нам выпить!

— Батоно Туча!..

За столом стало шумно. Барнаба, подсев к председателю, кричит ему в самое ухо:

— Батоно Туча!..

Но Дашниани то и дело поглядывает под стол — никак не может оторвать мутного взгляда от заголившихся колен Талико.

— Батоно Туча! — не унимается Барнаба.

— Ну, что тебе? — нехотя отзывается наконец предисполкома.

— Вот что я тебе скажу, батоно Туча. Не пойму я, кто же у нас в Земоцихе главный — ты или Тарасий Хазарадзе? Всякое твое слово понятно нам — и объяснять не надо. А вот что нужно этому Тарасию, никто не может понять. Все село он против меня восстановил — словно я враг нашим крестьянам! Будь я враг, разве выписал бы я для нашей читальни тбилисские газеты? Кто меня принуждал? Никто! Я взял сам отнес на почту пятьдесят рублей. «Вот, — говорю, — выпишите за мой счет для села культуру на целый год…»

— Хорошо поступил, молодец! — не оглянувшись на него, похвалил предисполкома.

Барнаба продолжал смелее:

— А кто в селе платит такой большой налог, как я, а? Приношу я выгоду государству или нет? Объявили нам, чтобы мы дали деньги в долг государству — я сразу внес свою долю. А если вы свяжете мне руки и будете притеснять, государству выйдет только убыток. Да и я окажусь в обиде ни за что. Мы все, батоно Туча, — то есть все настоящие крестьяне, те, у кого крепкое хозяйство, — мы все стоим на стороне исполкома. Исполком должен быть нашим единственным начальником. А партийной ячейки нам не нужно. Зачем, батоно, в одном маленьком селе два хозяина?

Он вдруг остановился, перехватив воспаленный взгляд Дашниани, устремленный на его дочь. И этот представитель власти, этот грозный Туча Дашниани внезапно показался Барнабе совсем маленьким человечком. Он тотчас убрал руку, которую по-дружески положил было на плечо председателю — и лицо его потемнело. Но уже через минуту возмущение улеглось.