Избранное - [26]

— Тьфу ты! Стыда у тебя нет! — крикнул ему вслед обозленный Барнаба. — Только дикие звери не отвечают на приветствие! Тебе не среди людей ходить, а по лесам рыскать!

Тарасий обернулся. Глаза его гневно блеснули.

— Сорок лет я хожу по этой улице и не помню, чтобы ты хоть раз поздоровался со мной. Может, ты сегодня в первый раз меня заметил? — резко ответил он, и от его глухого, недоброго смеха мурашки забегали по спине Барнабы.

Подумать только: «тестоед» Хазарадзе пренебрег его приветствием! («Тестоедами» в насмешку прозвали всех Хазарадзе — говорили, что они всегда голодные и хватают со сковороды лепешку, не дав ей испечься.) Самолюбивый Барнаба с ожесточением дернул себя за ус и вошел в свой двор. Дурную кровь надо вовремя выпустить, иначе… Они с Тарасием — враги навсегда, на всю жизнь! Глухой смешок Хазарадзе до сих пор звучит в ушах у Барнабы, а в сердце у него всякий раз закипает злоба, когда он проходит мимо этих холмов, с которых ветер доносит пьянящий запах созревающего сада…

Внезапный шум отвлек Барнабу от его горьких воспоминаний. Он оглянулся: в калитку, которую кто-то оставил приоткрытой, ломились козы. «Войдут — совсем обгложут молодые деревья». Барнаба слез с арбы, шагнул к калитке, хотел было запереть ее, но вдруг словно кто-то остановил его заботливую руку. Он широко распахнул калитку, и козы вприпрыжку бросились в сад. Бывший его хозяин злобно усмехнулся и тронул арбу.

— Добрый день!

По склону поднимался Дахундара.

— Нет, братец, не скажу, чтобы день был добрый! — хмуро откликнулся Барнаба. — Отняли у меня сад наши уважаемые друзья — так хоть сами использовали бы его как следует. Иди-ка сюда, погляди! Вон что они творят! А еще называют себя коммунистами! На всей нашей Ухидо не было другого такого сада, а теперь — гляди: козы в нем пасутся!..

Дахундара заглянул в сад. Встав на задние ноги, козы общипывали листву с двухлетних саженцев.

— А! Чтоб им провалиться, нашим начальникам! Это же безобразие! — воскликнул могильщик и бросился в сад.

— Ты ведь не без языка, — начал Барнаба, когда Дахундара выгнал коз и запер калитку, — расскажи об этом кому-нибудь. Пропадет добро, сад погибнет. И ведь никто не побеспокоится, не найдет времени присмотреть за деревьями, поставить, где надо, подпорку.

— Убить мало нашего председателя! Чего же он отбирал сад, если не может за ним ухаживать!

— То-то и оно, брат! — уже смелее продолжал Барнаба. — Обозвали меня врагом, а какой я враг! Тоже мне — нашли Деникина! Вчера, оказывается, Тарасий объявил на собрании, что я палка в колесе коммунизма. Я, значит, доброму делу мешаю! Что программа у коммунистов хорошая — спору нет. Я ведь тоже за народ — в пятом году, во время беспорядков, сам выходил встречать казаков Алиханова на Губис-Цхали и лично, в собственные руки, отдал ему прошение — пожалеть наших обманутых смутьянами несчастных крестьян. Не пригласи я тогда к себе его казаков и не угости всех на славу — без разговоров спалили бы наше село дотла! Программу коммунистов я очень уважаю, да беда, братец мой, что наши коммунисты неправильно ее проводят. Где это писано, чтобы скотина паслась в саду? Мне коммунистическая программа очень нравится, а вот коммунисты здешние… Ничего хорошего о них сказать не могу.

— Правду изволишь говорить, батоно Барнаба, — согласился с ним Дахундара.

— Завтра я посылаю Иуло с дровами в Кутаиси. Приходи приглядеть за мельницей.

— Занят я, батоно. Очень жаль, но занят. На базар должен пойти в Хони.

Могильщик еще раз проверил запор на калитке и простился с Барнабой.

«Хороший свидетель мне подвернулся! Завтра все село будет знать, что козы обгрызли саженцы в саду!» — довольно усмехнулся Барнаба и стегнул быков.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сечет косой дождь, завывает ветер. Скрипят старые липы, сыплются на землю вороха пожелтевших листьев. Время от времени слышится глухой треск — где-то сломалась ветка или ветром сорвало с крыши черепицу. Холодно. Струйка дождевой воды попала в трубу. Шипят, трещат в печке сырые ольховые дрова. Дахундара выломал несколько балясин из церковных перил и подбросил их в огонь. Пламя вспыхнуло веселей. Дверь дощатой хижины то и дело распахивается под напором ветра, и Меки, который сидит на циновке перед печуркой, обдает холодными брызгами дождя. Друзья только что развязали выцветший, засаленный мешочек, высыпали деньги на тахту. Меки молча разглаживает смятые рублевки. Дахундара позванивает серебром.

Два года прошло с того дня, как Меки сшил себе мешочек-копилку. Сейчас, в это хмурое непогожее утро, он принес к Дахундаре свое последнее жалованье. Через полчаса будет дилижанс, они отправятся в Хони на базар и…

Меки протянул Дахундаре разглаженные бумажные деньги и, не сдержав волнения, робко спросил:

— Сколько всего?

— Не торопи, собьюсь!

Пересчитав по второму разу всю казну Меки, Дахундара нахмурился и, явно не спеша с ответом, заглянул в мешочек.

— Сколько? — голос у Меки дрогнул.

— И ста пятидесяти не набралось, — запнувшись и не поднимая головы, тихо сказал Дахундара, словно это по его вине копилка не оправдала надежд друга.

Меки улыбнулся, и улыбка у него вышла жалкой и горькой. Он не сразу понял, шутит ли Дахундара или правду говорит. Но когда понял, что это правда, на глазах у него показались слезы. Словно потеряв все на свете, он долго сидел молча и неподвижно — как неживой.