Избранное - [19]

На кладбище голосили шакалы. Один из них скулил и визжал, словно разревевшийся упрямый ребенок. Вдруг шакалы разом стихли, и Меки услышал громкий голос своего друга — Дахундара возвращался домой и напевал:

По земле хожу,

Не в земле лежу —

Вот и не тужу!..

После спектакля Дахундара одну за другой выпил три бутылки вина и, шатаясь, поплелся к себе. Но на кладбище среди кустов и бурьяна потерял тропинку и полез напролом, то натыкаясь на крест, то спотыкаясь о могильную плиту. Он падал, кое-как поднимался, ощупывал надгробный камень, и, если плита казалась ему знакомой, Дахундара молча и почтительно обходил ее, а если же он не угадывал, чья это могила, то, смачно выругавшись, перешагивал через нее…

Увидев у себя в хибаре Меки, Дахундара обрадовался:

— Привет, дорогой! Давно ждешь? А я немного выпил… Кувшин опорожнил — и карман опорожнил… Кругом облегчение.

Он поставил перед тахтой маленький треногий столик, достал с полки горшок с фасолью и, накрошив туда кукурузной лепешки, помешал ложкой:

— Сначала вино, потом ужин… Вот она, брат, бедняцкая доля! Закуси со мной.

Меки отстранил протянутую ему ложку.

— Не хочу.

— А у меня после вина аппетит волчий! Целого кабана сейчас бы съел.

Он торопливо доел похлебку, поднялся:

— Спать будешь?

— Нет.

— Молодец! — похвалил Дахундара. — Раз спать не хочешь, пойдем, помоги мне докончить хоромы для бедного Симона.

Он взял из угла лопату и заступ и первым вышел из своей лачуги.

Из-за темных облаков выглянула полная луна, церковный двор залило белым молочным светом, узорной серебряной насечкой засверкала мокрая от ночной росы трава. Посветлевшей листвой тихо зашелестели высокие ясени. На реке лязгнула паромная цепь. Где-то далеко-далеко уныло играла шарманка. Потом вдруг возле ближних к церкви дворов Земоцихе заскулила, залаяла собака (поди узнай, что это на нее накатило в светлой ночной тиши!), ей ответила другая, третья — и вот уж вся лающая братия заметалась по безлюдным дворам.

— Кто там? — встревоженный этим переполохом, уже выскакивал кто-нибудь на балкон своего дома…

А вино продолжало свое дело — Дахундару поминутно разбирал беспричинный смех. Орудуя заступом, он вдруг так начинал хохотать, что невеселый, удрученный своими неудачами и бедами Меки не мог сдержать улыбки. «Только добрый человек может так смеяться… Эх, какой хорошей была бы, наверно, жизнь, если бы все люди походили на Даху!»

— Я первый раз бабу поцеловал, когда уже из солдатчины вернулся. А ты, брат, раненько начинаешь! Да, да — рано начинаешь. Рано, рано! — весело загоготал Дахундара и, поплевав на ладони, снова взялся за лопату.

— Что я начинаю? — удивился Меки.

— Но девку, брат, ты выбрал на славу! Пальцем до нее дотронешься — лопнет. Такая она крепкая и налитая. Если Барнаба узнает, то, конечно, даст тебе хорошую трепку… Но ничего! Можно и трепку стерпеть, лишь бы такую девку разок обнять.

Меки вскочил, как ужаленный. Сначала он принял намеки приятеля за пьяную болтовню, но когда тот упомянул Барнабу, догадался, что балагурство Дахундары имеет какую-то связь с его историей в саду Илико Гордадзе.

— Даху, о чем ты? Что ты мелешь?

— Ха! Это я мелю? Да нынче вечером все село только и разговаривало о тебе. А ты плюнь — и жми до победного конца.

— Даху! Зачем ты повторяешь сплетни? Неужели ты веришь, что я…

Голос Меки оборвался. В темноте послышалось сдавленное рыданье.

Дахундара стал сдержаннее:

— Что ж поделать, брат! Понимаю… В твоем возрасте кровь бродит, как молодое вино. Раз в жизни женщина даже меня ввела в искушение, — попытался он успокоить Меки и вылез из вырытой наполовину могилы, чтобы передохнуть.

Ночь была безмолвна — ни крика ночных птиц, ни таинственных шелестов и шорохов. Даже река притихла, словно заснула или каким-то чудом сразу высохла. Но далеко за вершиной Катисцверы уже появилось чуть заметное бледное сияние. Под внезапно налетевшим ветерком встрепенулись сонные верхушки деревьев, зашелестела трава, ожил заросший церковный двор.

— Эге, светает! — встал с земли Дахундара. — Пошли, а то тебя прохватит сыростью.

Меки поднял голову, вытер глаза.

— Даху, ты помнишь моего отца?

— Так, как будто вчера его видел.

— А я не помню. Все силюсь вспомнить, какой он был, но вижу только его шею. Крепкая такая, темная от загара. Он сажал меня к себе на спину и бегал по двору. А вот лица совсем не помню. Как будто у меня и не было отца…

— Дурачок! А как же тогда мать тебя родила? Ведь не богородица она. Бедный Захарий! Каждый раз, когда он шел в поле, ты бежал за ним и все орал, чтобы он взял тебя с собой. А Захарий оборачивался и целовал тебя.

— С тех пор, как отец умер, меня уже никто не целовал…

У Дахундары запершило в глотке.

— Поцелуи — не наше дело! Пусть целуются старухи, а нам это не помогает.

Но, тронутый горькой тоской Меки, Дахундара все-таки обнял приятеля за плечо и поцеловал в лоб.

— Помогло? Нет, не помогло, — смущенно пробормотал он и в сердцах вонзил в землю заступ.

Эта ночь еще больше сблизила их. На следующий вечер Меки без утайки рассказал другу обо всем, что произошло тогда на гулянье.

Дахундара улыбнулся:

— Ну и пусть Хажомия лижется с дочкой Барнабы! Тебе-то что за дело? Кто тебя назначил в защитники? Чего ты к ее юбке пришпилился?