Избранное - [215]

— Вовсе не мания, — сказал Вучин, — вводят их.

— Что вводят?

— То, что слышала: чины и знаки различия, как в каждой армии.

— Неужели?.. Как же так?.. Это уже обсуждали?

— Нужно, значит, нужно, что здесь обсуждать, — ответил он и пошел.

В минуты забытья — а они наплывали волнами через неравные промежутки времени — Джине казалось, будто Вучин поднимает брошенную у дороги одежду и напяливает ее на себя, чтобы превратиться в кого-то другого. Остаток сознания, загнанный почти в тупик, вел отчаянную, поистине партизанскую борьбу, судорожно сопротивляясь всеми силами: «Нет, нет, просто Вучин нашел или у кого-то перенял новый подлый способ мести за свой шрам, способ, который никому не виден». Месть его не бросается в глаза, она даже не похожа на месть — он не старается вызвать неприязнь к себе и в его глазах совсем нет яда, только — холод. И так как наукой в наш век не доказано, что холод — одна из существенных составных частей ядовитых смесей, он и пользуется этим, и бросает на нее холодные и косые взгляды. Вот и сейчас он с ледяным сочувствием обращается к ней, хотя и не произнося вслух: «Пока ты там болела и видела глупые сны о том, как стала заблудшей отарой овец, блеющих в тумане, жизнь шла вперед, люди мужали, закалялись в огне борьбы, рождались новые нормы жизни, которые тебе не понять. И это в порядке вещей: тебе никогда этого не понять. Да и не нужно. Кто-то ведь должен отставать… Кто хочет слушать блеяние овец, плакать и барахтаться в сновидениях, тот пусть не надеется, что жизнь станет его ждать. Она пойдет дальше, как будто тебя и не было…»

Мрак наконец отступил. У Джины было такое ощущение, что она сама оттеснила его в упорной борьбе. Впервые он отступил, прежде чем окончательно завладел ее сознанием. «Мрак можно оттеснить, как немцев, — сказала она себе, — но он обязательно отомстит, как только почувствует, что я одна. Вот и сейчас он подкарауливает меня, скрываясь за облаками; нужно во что бы то ни стало уцепиться за Вучина или за Анджу — не быть одной, пока не перевалим через хребет. Заведу какой-нибудь спор — тогда Вучин меня не бросит».

— Я не уверена, что это необходимо, — крикнула Джина.

— Неважно, — долетело откуда-то спереди.

— Как это неважно? Ты, товарищ, докажи, а не так…

— Да иди же скорее! Видишь — я едва ноги волочу.

— Анджа говорит, что это последний перевал.

— Как для кого… Для некоторых — последний.

— Почему же это необходимо, объясни! Ты ошибаешься, если думаешь, что чины могут заменить человечность и товарищество. Помнишь, мы эти звездочки окрестили шкварками. Ты сам их так называл. Смеялись над теми, кто их носил: «Шваль шкварки нацепила!» И над их девушками, и даже над матерями этих девушек смеялись, выходит, зря?

— Потому что знали: их армия воевать не будет.

— А мы воевали без чипов…

— Ас чинами будет еще лучше.

— Два года — и такие тяжелые! — выдержали без этих шкварок. А теперь вдруг, видите ли, не можем, возвращаемся к прошлому!

— Раньше у нас за каждым кустом было по коммунисту и по целому отделению. Были и у нас мастера на все руки и ключи ко всем замкам… Делали все, что хотели, устраивали вылазки в центре самого Загреба, на белградской Теразии, в Сплите, Никшиче — где хотели. А теперь нельзя, жертв много, нельзя…

— Думаешь, поэтому?

— Не только поэтому. Есть и другие причины. Людей теряли больше… Ясно тебе? Когда вводят что-то новое, тому всегда есть причина.

— Во всяком случае, я не вижу причины, по которой нужно выбрасывать из армии женщин.

— А кто сказал, что их выбрасывают?

— Да вчера тут один разорялся: на кухню их, а это хуже…

— Кто-то сбрехнул, а ты уж на чины обрушилась. Не правда, что ли?

Голос Вучина заглушил стрекот пулеметной очереди, набежавшей косым дождем и раскачавшей ветки самшита. Нащупали именно их колонну, а не другую, выбрали, где погуще, и вдруг смяли, как копытами. Кто-то закричал. С опозданием бросились врассыпную, в безумной надежде убежать от сбивающей всех подряд пулеметной очереди. Джина закрыла глаза, чтобы не видеть падающих людей. Зачем смотреть, когда помочь нельзя? И она упадет, и никто не сможет упрекнуть ее в неверности… Надо только подождать. Джина стоит и ждет, и ей кажется, что ждет она очень долго. Это оттого, что сердце торопится отстучать часы, дни и годы, которые не суждено прожить. Скорей бы снова мрак, он обволок бы черной ватой и усыпил страх, который стоит на страже и мечется от окна к двери.

Вокруг нее, неправильными кругами, перелетая с горы на гору, мчится Гог и Магог, похожий на облезлую тысячелетнюю черную курицу, с хвостом до облаков и крыльями из облаков, носится и клюет на ходу. Кудахчет курица и клюет сначала тех, кто спасается бегством, а потом она примется за тех, кто стоит на месте. Наконец всех проглотила, схватила Джину и сунула под мышку. Пусть живет, учит ее клевать других. Наверное, еще кого-то несет: устала, стонет, сопит. Но вот надоело ей, выпустила она Джипу и закричала:

— Что у тебя с глазами?

— Ничего. Меня не клюнуло.

— Чего же ты их руками закрываешь?

— Чтоб не видеть.

— Чего не видеть?

— Крови и мучений раненых. Хватит с меня — не могу больше смотреть на страдания. И не стану. Назло! Не стану! Зачем смотреть, им же от этого не легче!