Избранное - [214]

И все равно какой-то дьявол не дает людям молчать. То и дело поминают хлеб, Крагуевац, купанья, набережные, соревнования, Бачвицы; залезают в будущее, рассуждают о товариществе, о том, как оно пошатнулось и ослабло и что вместо него надо бы придумать что-то другое… Помянули офицера, сопливого поручика со звездочками, как у жандарма. Жандарм он не настоящий — не убьешь же его, как тех тупоголовых. Вспомнили про ячменный хлеб с Морачи. Не видать больше такого хлеба, а потом каким-то образом перешли к новым капитанам и майорам…

— Как их приветствовать, когда у них знаков различия нет?

— А зачем тебе их приветствовать?

— Раз государство издает указы, значит, нужно. Если бы указы были не нужды, их не писали бы и не издавали. Но уж коль обнародуют — изволь выполнять! Щелкай каблуками, как положено, чтоб треск шел кругом. Для этого и вводят чины, надо и нам в конце концов знать, кто у нас старший.

— Чины-то?.. Для этого?.. Помилуй бог, какие еще чины?

— Военные чины, понимать надо! А то никакого тебе порядка: кто в лес, кто по дрова.

— Не было такого…

— Не было… Теперь вот будет — дисциплина! Хватит на добровольцах выезжать. Добровольцы да добровольцы, пока последний погибнет. Нельзя же взывать только к сознанию да товариществу. До этой войны я в других армиях служил, так там никому и в голову не приходило взывать к сознанию и товариществу.

— Поэтому эти твои армии и потерпели поражение.

— Нет, не потому. Они потерпели поражение потому, что более сильные армии их в клещи зажали.

— Вот и нас зажали, а мы все равно не сдадимся!

— В новой армии женщин не будет.

— А куда же их?

— Пусть идут в лазареты или на кухню, нечего им тут юбками вертеть.

— По-другому б ты заговорил, найдись такая, что сжалилась бы над тобой.

— Кто же над ним сжалится, когда он не скрывает своих уродских убеждений?!

Джина подумала, что опять бредит. Она то погружалась в сон, то теряла сознание. В конце концов путаница начала ее утомлять. Она попыталась забыть и этот сон, как все свои прежние путаные бесконечные сновидения. Раз или два ей удалось, когда она закружилась в каком-то водовороте под глухой и мерный шум мельничных колес. Шум сначала приближался и оглушал, а потом удалялся и слабел, под шумом колес тлел и вспыхивал гомон голосов, как проклятая река, повернувшая вспять, в горы, и вскипавшая пеной под самыми облаками.

— Должно быть, это из-за союзников, тех, с Запада?..

— При чем тут они?

— Очень даже при чем, товарищ, сам смотри — они, к примеру, говорят: что это за армия, когда у вас военных чинов нет?.. Потому они нас и не признают, а признают головорезов-предателей.

— Армия — тогда армия, когда фрицев колотит; дело не в чинах…

— Знаю я и без тебя, что такое армия, можешь мне не объяснять!

— Тебе и доказываю, кому ж еще?

Откуда-то появился Вучин и всех оттеснил, привычно привлекая внимание к себе. Сначала он показался Джине ниже ростом и бледнее, чем обычно, будто это не сам Вучин, а его тень, будто и он ей тоже во сне привиделся. Джина недоверчиво таращила на него глаза, но он не исчезал, с несомненностью подтверждая, что он Вучин. А про него говорили, что погиб, не вынес ран, и вот он подходит все ближе и ближе — лохмотья, сквозь которые просвечивало тело, висели на нем, как на палке, правую ногу, прежде чем поставить на землю, он нелепо вскидывал вверх. В самом деле это Вучин, глаза не обманывают ее: с детства на лице у него шрам, он гордился им, как знаком отличия, и всячески выставлял напоказ. Лицо усохло, стало маленьким — чуть побольше кулака, а шрам, напротив, словно еще вырос, пустил корни на другую щеку и лоб. Ногу он вскидывает, верно, но на винтовку не опирается; положил ее на плечи, руки распластал, словно лететь собрался; мало ему, что он Вучин, а это ведь значит Волк, он еще и орлом прикидывается. «И орлы надоедают, — думает Джина, — не люблю его, да и он меня не любит. Он вообще никого не любит — видно, из-за своего шрама: вообразил, что может каждого задеть, обидеть, обругать. «Шапки долой… Идет фифочка из Нижнего Края, от каблучков до косицы — липучка для мух и комаров…» Сейчас уж он, видно, не скажет, что я липучка для мух и комаров, небось придумывает что-нибудь новое, не менее хлесткое…». Джина пытается переменить тему.

— Слышишь, что у них на повестке дня? — спрашивает она Вучина.

— Где это ты раздобыла такие чулки да сапожки?

— Твои будто лучше?

— И юбка у тебя наимоднейшая: где длиннее, где короче.

— Ты лучше поглядел бы на свои штаны: дыра на дыре, того и гляди, потеряешь…

Вучин широко улыбнулся: ведь он же шутит.

— Знаю, у тебя язычок острый, за словом в карман не лезешь. Давай-ка поговорим о чем-нибудь нейтральном, а то вечно грыземся, точно муж и жена… Так о чем народ толкует? Как всегда, верно, о святой свинине?

— Нет, о звездочках и офицерских чинах. Всех знакомых произвели в капитаны и майоры, без чинов остались разве что женщины. И все производят — к полудню, глядишь, и до генералов дойдут, а то еще дальше… Об одном не могут договориться, где эти звездочки и прочие знаки пришивать: на плечах, как раньше, на груди или на шапке. Не пойму, откуда взялась эта чиномания?