Избранное - [272]

В такую-то счастливую минуту, навеянную видом леса, я впервые поцеловал двенадцатилетнюю Блаженку, дочь бургграфа, Блаженку, худенькое и бледное дитя этого здоровенного, громогласного великана, чей звучный и строгий голос преследовал меня во сне.

Блаженку я полюбил сразу и как-то неожиданно. Мне тогда было без нескольких месяцев семь лет, эту робкую девочку я знал уже немалое время, не чувствуя к ней ни малейшего расположения. Она иногда приходила во двор поиграть со мной и моими пажами. Носила она длинные строгие юбки и лиф с кружевами, и волосы ее были искусно заплетены. По воскресеньям в часовню она приходила всегда в высоком белом чепце и в узких и остроносых красных туфельках. Во время молитвы она потупляла серьезные глаза, и темные ресницы отбрасывали на ее бледное лицо тени, похожие на маленькие темные полумесяцы. Мне это так нравилось, что я пытался ей подражать. Я считал, что у меня такие же длинные ресницы, и скашивал глаза на свои толстые щеки, пытаясь увидеть темные полумесяцы. Глазам моим становилось больно, но я так ничего и не видел.

В играх Блаженка была неловкая, и мяч она ловила чаще своими широкими юбками, чем руками. Мы смеялись, и тогда Блаженка краснела так, что кровь заливала ее лицо от лба до самой шеи, и казалось — будто на белой шее сидит красная голова. Грустный это был вид, и мне становилось жалко ее.

Однажды, когда она снова залилась краской и на глазах ее выступили слезы, я так сильно ударил одного из мальчиков по спине — кажется, это был Зденек, — что он упал. Блаженка бросила на меня восхищенный взгляд и тотчас убежала.

Как-то она мне сказала, чтоб я держался прямо, — не годится будущему королю все время клонить голову, словно человек, которого посвящают в рыцари. Я рассердился. Мне не нравилось, когда мне делали замечания. Но несколько дней после этого я старался ходить уж до того прямо, что один из пажей — но не Зденек — начал смеяться над тем, что я выгляжу скорее как король, чем королевич. Этот юноша, уж не помню его имени, не любил меня. Он был умнее взбалмошного Зденека и молился благочестивее меня, зато за столом не предлагал мне кусочки побольше и пожирнее и не корил меня так ласково, как Зденек, любивший меня почти отцовской любовью.

Блаженка больше не поминала о моей осанке. Но теперь-то я знаю: она была права. Как и во всем. Она была очень умная. Умела обуздывать и мою пршемысловскую горячность и внезапные приступы беспричинной люксембургской веселости; Блаженка всегда внушала мне, что одновременно следует делать только одно дело и не надо беспрерывно играть во время разговора, учебы или молитвы.

Не знаю, что было во мне от буйного бесстрашия моего отца. Но помню, я часами рассказывал этой девочке о военных подвигах, которые я совершу по всему свету. Что подобно льву разорву врагов голыми руками и брошу их воронью. Я показывал ей этих мрачных черных птиц, — они сидели на башнях замка, вечно ссорясь меж собой и пожирая падаль. Она улыбалась и гладила меня по волосам, — они ей, видимо, нравились. Такие волосы и впрямь непривычны для здешних мест. В детстве они у меня были рыжеватыми, как волосы и борода моего отца. Причесывал я их особенно тщательно, чтобы понравиться Блаженке. Ибо в один прекрасный день я влюбился в нее. Впервые в жизни влюбился. Помню, как это случилось.

Мы шли по тропинке вдоль стены замка вниз, к деревне. Зденек, Блаженка и я. По дороге мы пели. Дело было до обеда, и нам захотелось есть. Тут мы увидели среди скудной травы, чуть ли не в придорожной пыли, крупные красные ягоды земляники. Зденек бросился за ними, я — следом. А Блаженка, опустившись на колени, собрала их целый букетик и, не вставая с колен, протянула мне. Я поблагодарил ее и предложил отведать их первой. Блаженка поднялась и тут заметила на своей белой юбке красное пятно: коленом она раздавила ягоду.

Она покраснела и расстроилась. Я наклонился, чтобы рассмотреть пятно поближе, и тут мне пришла в голову мысль высосать это пятно с ее юбки. Я попросил разрешения. Она подумала — вдруг мне и впрямь это удастся, и кивнула. Едва я коснулся губами пятна на белой юбке, как почувствовал сквозь ткань острую и теплую девичью коленку. И было это такое чудо, такая нежданная тайна и красота, такое волшебство, что я отпрянул и бросил на нее взгляд, по которому она наверняка поняла мое смятение. Она спросила, почему я не делаю того, что собирался. Ничего не ответив, я как полоумный помчался вверх по дороге к воротам.

С того дня я полюбил в Блаженке прекраснейшее творенье божье — женщину.

Я стал бояться ее взгляда, прикосновения, ее запаха волос, лифа, юбки, ее красных туфелек, ее ресниц… Я не хотел с ней разговаривать и даже бывал груб, когда она ко мне обращалась. Она не понимала, что со мной происходит, и становилась ласковее прежнего.

Потом наступили долгие зимние месяцы, и я стал благочестивее, чем был. Полагаю, бог простит мне, что в каждую молитву «Отче наш» я вплетал образ Блаженки, отчего постоянно путал слова. Бог, должно быть, понимал, почему во время обедни я смотрел на ее красивые длинные ресницы и забывал ударять себя в грудь. Мне велено было молиться за здравие отца, матери и за упокой души деда, которого мне надлежало именовать «его величество римский император Генрих VII, чьи кости покоятся в чужой земле»; но к этим просьбам я всегда присоединял имя Блаженки, за здравие которой я молился куда усерднее, чем за отца, мать и за прах деда-императора. И торжественно, хотя совсем тихо, я добавлял: «За Блаженку, будущую королеву…» Ибо я мечтал в ближайшее время назвать Блаженку своей супругой.