Избранное - [271]

Вскоре стало известно, что подобные толпы появились во всех странах: в Италии, в Неметчине, в Датском королевстве, в Венгрии и Польше; сам папа римский издал, как почти сто лет назад, строжайшую буллу против флагеллантов, гнездом которых был когда-то город Перуджа и которые снова тревожат мир, нарушая спокойствие городов и порядки церковные и светские. Король Карл приказал пытать их старшину, дабы тот раскрыл тайну сердца своего и правду мыслей своих. И тот сознался во многих неблаговидных поступках, как та целомудренная девушка и честный кузнец из города Домажлице. Позже король наш Карл приказал сжечь их как еретиков. Но архиепископ Арношт не допустил этого. И повелел король Карл изгнать их из страны.

* * *

Когда магистр Витек закончил и все перевели дух после его захватывающего рассказа, король Карл вышел из спальни. Улыбаясь, присел он к столу. Подбежавший паж налил ему вина и отошел. Магистр Витек закутал ноги короля в теплое покрывало. Король держал нож, которым принялся что-то вырезать на сухом куске дерева, что принес с собой из спальни. Это вошло у него в привычку. Так занимал он свои руки даже во время больших аудиенций и судебных заседаний.

«Выздоравливает мой король», — подумал пан Бушек. Та же мысль озарила лица и двух его приятелей.

Карл немного поиграл ножом, — и вот уже с озабоченным видом вырезает какие-то удивительные черты. Будет ли это морда невиданного зверя для украшения водостока в храме или голова сокола? Король и сам не знал.

Немного помолчали, и король приятным голосом повел искусный рассказ. Никто из трех собеседников даже и не подозревал, что Карл — умелый рассказчик, придающий содержанию аромат прекрасного слова.

Перевод Н. Аросьевой.

БЛАЖЕНКА

Рассказ о том, как семилетний королевич Карл, которого отец держал в замке Кршивоклат, воспылал детской любовью к Блаженке, дочери бургграфа.

Из смутных глубин самых ранних воспоминаний моего детства всплывает, подобно водяной лилии, фигурка Блаженки, дочери кршивоклатского бургграфа. Уж ни имени того бургграфа не помню, ни его лица. Только слышу еще, как разносится его голос по дворцовой площади, когда он садился на коня, отправляясь в лес на охоту. То был необыкновенный голос. Звучный и строгий. Ко мне он обращался очень редко. И за столом моим не сиживал. Трапезничал я с двумя пажами и бледнолицым рыцарем, который до того опасался за мое здоровье, что чуть ли не запрещал мне есть и выходить на воздух. Помню, он называл меня очень фамильярно — Вашичек{241}. Зато, входя или выходя от меня, всегда преклонял колено. Он напоминал мне служку у алтаря, — разве что не крестился, склоняясь перед семилетним королевичем.

Из обитателей Кршивоклата той поры я помню бородатого конюшего в бурых рейтузах, который то и дело вытирал нос рукавом и что ни слово чертыхался. Припоминаю и капеллана, наставлявшего меня в святой вере; он единственный позволял себе наказывать меня за невнимательность чувствительными затрещинами, хотя и вздыхал тяжко после каждого подзатыльника. Этот капеллан носил большие грубые башмаки, предоставлявшие полную свободу его острым пяткам. Однажды во время мессы он повернулся спиной, и я заметил, что его башмаки дырявые. Мне стало смешно. Капеллана звали Эустахий, и я очень уважал его за это таинственное имя.

В раннем детстве я дважды по нескольку месяцев жил в Кршивоклате. Первый приезд я вообще не помню. Но когда меня увозили в этот уединенный замок в дремучих лесах второй раз, расставаясь с мамой — тогда я в последний раз видел ее умное, волевое лицо, — я плакал и кричал так, что мне пригрозили поркой. Но и это не помогло. Лишь когда мне сказали — так приказано его величеством, я успокоился. В то время я боялся своего отца, хотя и любил его твердый мужественный шаг, его веселый смех и большие, ласковые, синие и немного выпуклые глаза. Я боялся отца, потому что знал, что и мама его боится и что в редких разговорах, которые они вели в моем присутствии, мама всегда умолкала, стоило отцу поднять руку и повысить голос.

И потом, в Кршивоклате, я тоже плакал, так и не примирившись с теми, кто был приставлен охранять меня; я считал их своими тюремщиками. Вскоре я узнал, что замок действительно тюрьма. В мое время тут был заточен князь Генрих;{242} позже мне рассказали, что, освобожденный на поруки, он уехал домой, чтобы просить братьев выкупить его. Они этого не сделали, и князь вернулся в Кршивоклат. Сам я его не видел.

Я знал только часть замка. Играл в его дворах, сиживал у колодца первого подворья, однажды попытался подняться на башню с южной стороны; бегал с пажами по дворцу, где был зал, украшенный оружием и шкурами, — его называли королевским, потому что у передней стены стояло золоченое кресло под изображением чешского льва. Кресло это подарил замку незадолго до своей смерти мой прадед Пршемысл Отакар{243}. Однажды я уселся на этот трон и приказал своим пажам встать на колени и целовать мне руку. Оба мальчика без возражений исполнили это, а потом хвастались, что склонялись перед настоящим королем. Такой-де был у меня властный тон.

Я любил смотреть на окружавший Кршивоклат со всех сторон лес. Мне казалось, будто я в огромном храме. Надо мной свод небес, вокруг колонны да зеленая стена — пихты, ели, дубы, березы и буки, а надо всем этим солнце — золотой алтарь. Неподалеку от замка работали углежоги, и я вдыхал этот дым, словно запах ладана. Когда же трубили в охотничьи рога и эхо перебрасывало этот звук с холма на холм, мое мальчишеское сердце ликовало от счастья.