Избранное - [74]

Несколько месяцев они так и прожили, без особых событий. Элингер поселился прочно. На пасху он купил на карманные деньги, выданные ему на месяц, какой-то новой конструкции пульверизатор и всех знакомых опрыскивал духами[73]. В свободные часы с исключительным вниманием читал театральную газету.

Однажды он сунул Эшти под нос газету с портретом киноактрисы на первой странице. И сказал:

— Слушай, а эта понимает.

— Что она понимает? — строго спросил Эшти.

— Ну, то да се, трали-вали, — засмеялся Элингер и подмигнул игриво.

Эшти вышел из себя. Он бросился в свой кабинет. И вот о чем были его мысли:

«Что свинство, то уж свинство. Да, я признаю: он спас мне жизнь. Но вот вопрос: для кого он спас ее — для себя или для меня? Если это будет так продолжаться, тогда мне моя жизнь не нужна, я ему возвращу ее по почте, беспошлинно, как образец, без указанной ценности, пусть делает с ней что угодно. Да и вообще по закону нашедшему ценную вещь почтенному обывателю полагается лишь десять процентов от ее стоимости. Я эти десять процентов давно выплатил, деньгами, временем, душевным спокойствием, наконец. И больше ничего ему не должен».

Он тут же решил высказаться.

— Элингер, — заявил он, — так больше продолжаться не может. Ты должен встать на ноги, Элингер. Я тебя поддерживаю, но помочь себе можешь только ты сам. Работай, Элингер. Выше голову, Элингер.

Элингер понурил голову. В его глазах было обвинение, тяжкое обвинение.

И все осталось по-прежнему. Он продолжал валяться на диване, читать театральную газету, по-прежнему посещал генеральные репетиции, на которые секретари посылали ему уже именные приглашения, как родственникам театральных парикмахеров, портных и гинекологов. Между тем шел месяц за месяцем.

Однажды декабрьской ночью они вдвоем брели домой вдоль Дуная.

Элингер назойливо, жадно расспрашивал про актрис — кому сколько лет, кто за кого вышел замуж, у кого сколько детей и кто собирается разводиться. Эшти, которого от таких вопросов трясло от ярости, отвечал, испытывая чувство глубокого унижения.

— Послушай, — сказал вдруг Элингер, — я написал стихотворение.

— Неужто?

— Прочитать?

— Ну, прочитай.

— «Моя жизнь», — начал он и выдержал паузу, давая ощутить заглавные буквы. — Это название. Как по-твоему?

Он читал медленно, прочувствованно. Стихотворение было безобразное и длинное.

Эшти шагал повесив голову. Мелькали мысли о том, до чего он докатился и что общего у него с этим омерзительным типом. Он поглядывал на Дунай, что шумел меж отвесных берегов, катя волны и льдины.

«Столкнуть бы его», — подумал Эшти.

Но не только подумал. В тот же миг он столкнул Элингера в воду.

И со всех ног бросился прочь.

1929

Семнадцатая глава, в которой Дани Юрёги заглядывает к нему на словечко

Дани Юрёги явился в семь часов вечера.

К сожалению, теперь лишь немногие знают, кто был Дани Юрёги. Он жив еще. Служит чиновником на керамитовом заводе, имеет и побочное занятие — обучает дам игре в бридж. Но почти не пишет. Хотя когда-то писал много и о нем много говорили.

В те времена, когда будапештские кафе различались не прейскурантом, крепостью кофе и колбасой, а исключительно их «литературным» направлением, он тоже посиживал на барочной галерее «Нью-Йорка»[74] с бледным своим лицом, словно некая бледная, но все ярче сиявшая на литературном небосклоне звезда.

Был у него один знаменитый сонет, было совсем короткое нерифмованное стихотворение, в котором слово «смерть» встречалось тридцать семь раз, и всякий раз с новым оттенком, всякий раз все более поразительно и ошеломляюще; наконец, ему принадлежала одна рифма, длиннейшая тринадцатисложная рифма, удачнее которой не удалось еще изобрести никому.

Но достаточно оказалось того, что разразилась мировая война и несколько революций, что на земном шаре погибло двадцать миллионов человек — на поле боя или от испанки, что несколько королей превратилось в безродных бродяг и несколько мировых банков, несколько государств полностью обанкротились, — и люди забыли эти стихи и его самого, забыли так, словно их никогда и не существовало.

Корнел Эшти не столь неблагодарен. Он не забывает ничего, что случалось в его жизни. Он помнит все действительно важное.

Вот он слышит, что к нему явился редкий гость, и лицо его светлеет. Увы, иной раз он не видит Дани годами. Но, увидев, всякий раз радуется. Словно вспыхивают вдруг разноцветные фонарики юности, где-то там, далеко, за летней листвой открытых ресторанчиков, за потрепанными занавесами театров.

Дани Юрёги бледен и лыс. Бедняга больше уже не звезда, а лишь бледный убывающий месяц за черной грозовой тучей мирового экономического кризиса. Дани беспокойно озирается. Он всегда был таков. Но теперь уж и ему перевалило за сорок, и с годами он стал еще беспокойнее.

— Я тебе помешал? — спрашивает Юрёги.

— Ну что ты, — говорит непринужденно Эшти.

— В самом дело?

— Я же сказал тебе.

— Я недолго буду отравлять тебе воздух, — сурово бросает Дани.

— Ну что же ты, право. Я рад тебя видеть. Садись. Закуривай, Дани. Прошу.

Дани садится. И даже закуривает. Но в то время как огонек спички танцует у него между пальцами, он взглядывает на Эшти, бросает в пепельницу спичку, вслед за ней сигарету и вскакивает.