Избранное - [49]

Дворянское собрание, чей первый этаж сияющими прямоугольниками озарял обычно шарсегские ночи, теперь, после разгульного четверга, погрузилось в траур. Лишь одно-единственное окно светилось слабым светом.

Там, как недремлющая совесть Шарсега, бодрствовал при угольной лампочке Шарчевич над своим «Фигаро»: поспешал по пути прогресса с образованным Западом, просвещенной Европой наравне.

И еще один человек не спал: редактор «Шарсегского вестника» Миклош Ийаш.

Из театра проводил он домой Маргит Латор, с которой действительно был в нежных отношениях — но лишь как юный поэт-провинциал со своею Музой, не более того. Клал ей, случалось, голову на колени, а она целовала его в каштановую шевелюру, в губы, в лоб. И в тот день они вместе выпили чаю, устроив с помощью синей лампочки «мистический полумрак» в ее комнатке, которую она снимала за пять форинтов в месяц. Оба мечтали попасть в Будапешт, это их и сближало. За чаем Ийаш, как и в рецензиях, хвалил голос Маргит, понося Ольгу Орос, а субретка — заодно содержанка папаши Фехера из Аграрного банка — слушала стихи юного поэта, которые пока дожидались публикации (бог весть сколько еще могло продлиться это «пока»), словом, дарила желанное признание.

После этого лирического свидания Ийаш завернул еще в кофейную, где за отсутствием оркестра уже погасили верхний свет, и в полутьме присел там у кассы за мраморный столик. Прихлебывая, несмотря на поздний час, черный кофе с ромом и жадно куря, стал он листать принесенный кельнером последний номер «Хет», еженедельника Йожефа Киша[62]. Несколько месяцев назад послал он туда свое стихотворение и с тех пор все следил, когда оно появится, но безрезультатно. Переведя свое разочарование в русло неизбывной мировой скорби конца века, он с подобающим выражением обратил взор на улицу. Но там вдруг увидел Вайкаи, всех троих, которые потихоньку брели за усталым носильщиком.

Сразу нахмурясь и помрачнев, он осторожно поднялся и, желая остаться незамеченным, стал за ними наблюдать из-за ликерных бутылок над кассой. Даже шею вытянул им вослед, пока все трое не скрылись из виду. Потом тут же, стоя, достал записную книжку и занес какую-то пометку — нечто важное, чего нельзя никогда, ни в коем случае забывать.

«Бедный Жаворонок за полночь на улице Сечени с родителями. Носильщик».

Он сунул было книжку в карман, но вытащил опять и задумался, созерцая эту запись.

Потом карандашом добавил три огромных восклицательных знака в конце.

Вайкаи поравнялись между тем с «Королем венгерским», откуда, щекоча обоняние, доносился запах жаркого.

— Фу, вонь ресторанная, — поморщилась девушка.

— Пришлось нам ее понюхать, — с легкой насмешкой заметила мать.

— Бедные.

Перед аптекой Пресвятой девы стояла крестьянская телега. На козлах сидел хуторянин в кожаном кушаке. Приехал он еще засветло и вот дожидался, пока аптекарский помощник при свече разотрет в своей фаянсовой ступочке все полтора кило мази для лошади. Поодаль тщетно зазывал шарсегцев мокрый, опустелый летний сад кофейной «Барош». Янчи Чинош проникновенно наигрывал модные арии из «Гейши» и «Суламифи» для пустых столов и стульев.

— А там тоже дождь был? — полюбопытствовала мать.

— К вечеру только. Утром стояла прекрасная погода. Мы даже погулять успели, сходили в Таркё в церковь, к обедне.

— А разве праздник сегодня?

— Да, — ответила девушка. — Рождество богородицы.

Ласточки в этот день собираются в стаи и улетают в Африку, в теплые края. Остается одно лишь короткое бабье лето.

Вот и парк. Каблуки застучали по асфальту. Они заглянули за ограду. Посередине, на газоне, возвышались беленые столбики со стеклянными шарами, на которые склонялись умирающие розы с почернелыми лепестками. Ветерок пробегал по темным дорожкам, шурша сухим листом. Скамейки — и та, где Акош во вторник грелся на солнышке, — были все мокрые. Из-под жухлой травы там и сям проглядывала земля. Ни души кругом, один полицейский расхаживал вдоль ограды, откозырявший по-военному Акошу Вайкаи. Была глубокая ночь.

Акош поежился. Какое-то движение почудилось ему вверху, высоко над головой, и он плотнее запахнул свое бежевое пальто.

«Осень», — подумалось ему.

Как быстро она пришла. И не по златым коврам листвы, в венке из плодов — пышная, погребально-величавая, а воровато, исподтишка, черная, мелочно-озлобленная: шарсегская. Подкралась и залегла в темноте по недвижным кустам, крышам, макушкам деревьев.

Поезд свистнул где-то на окраине и осекся. Мертвая скука опустилась на все. Теплу подошел конец, только и всего.

— Будет еще хорошая погода, — сказала дочь.

— Будет еще, — подтвердила мать.

— Будет, — откликнулся отец.

На углу улицы Петефи они прибавили шагу, торопясь домой. Жаворонок их плохо привыкал к деревенской жизни, каждый божий день мечтал поскорее вернуться и радовался теперь городскому уюту, который о многом позволяет забыть, предоставляя полное уединение тому, кому суждено остаться в одиночестве.

Девушке не терпелось переступить наконец порог родного дома.

Глава тринадцатая, в которой повесть в пятницу, восьмого сентября тысяча восемьсот девяносто девятого года, подходит к концу, хотя и далека от завершения