Избранное - [47]

Барсы внимательно выслушали отчет, составленный с добросовестной пунктуальностью историка, который все до мельчайших подробностей стремится сохранить для благодарного потомства. Докладчика перебивали взрывами смеха, а то и ревом восторга; но лица у всех оставались бледные.

Тем временем прибивались к ним и чужие, совершенно неизвестные, запросто подсаживаясь к столу. Какой-то актеришка с птичьим носиком, похожий на скворца, хорист, что ли, протянул руку Акошу.

— Сервус, старина!

— Сервус, — ответил Акош рукопожатием.

— Кто это? — полюбопытствовала жена.

— Не знаю.

Очень много их объявлялось, с кем он, разгоряченный вином, пил вчера, вероятно, на брудершафт, не зная даже, кто это такие.

Стол вообще плавал перед ним как в тумане. При виде этих землистых лиц, понурых голов, особенно Сунега и Добы, чудилось ему, будто это сон и вокруг — выходцы с того света, да и сам он как призрак среди них.

Удерживал всех своими разговорами Кёрнеи, который уже пару «сапог» прикончил. Швыряя окурки на каменный пол, он говорил и говорил, не умолкая. Голос его монотонной пчелой жужжал над ухом. Сосредоточиться и разобрать отдельные слова Вайкаи были не в состоянии.

Акош поминутно поглядывал на часы.

— Вы что, ждете кого-нибудь? — спросил вдруг Кёрнеи.

— Дочку жду.

— Так она уехала?

— Уже неделю назад.

— А я и не знал. Куда?

— К Беле на хутор.

— И нынче возвращается?

— Да, сегодня.

Барсы поотодвигали стулья.

— Отдохнуть, знаете, поехала, — объяснила жена Фери Фюзешу.

— Обстановку поменять всегда полезно, — ответствовал Фери Фюзеш как галантный собеседник.

— Но поезд так сильно опаздывает. Мы с мужем ужасно беспокоимся. В восемь двадцать пять должен прибыть, и вот до сих пор нет.

— О, м-да, — посочувствовал Фери, — половина двенадцатого уже.

— Надеюсь, ничего не случилось, — вздохнула г-жа Вайкаи.

— Право, не знаю, — ответил со всей корректностью Фери Фюзеш, который ни при каких обстоятельствах не мог себе позволить сказать неправду, даже даме, — понятия не имею, сударыня.

Да и не интересовало его все это. Специфическим делом чести Вайкаи он не занимался и никаких разъяснений дать поэтому не мог.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал он только. — Кистиханд[60].

И, приподняв шляпу, со сладкой улыбкой поспешил за остальными барсами, которые после всех благородных забав, пережитых вместе приключений — post tot discrimina rerum[61], выражаясь слогом Сунега, — отправились во главе со своим предводителем по домам спать.

Глава двенадцатая, в которой живописуются радости прибытия и свидания

Акош опять остался наедине с женой.

Беспокойство его перешло уже в такое состояние, когда и совесть перестает грызть, и голос рассудка умолкает — человек впадает в полное отупение, неспособный двух слов связать. Ни о чем он не думал, ничего не загадывал и не старался угадать, только вздыхал, раздувая свое неугасающее волнение.

— Ох, хоть бы уж поскорее приезжала.

— Сейчас приедет.

— Хоть бы пронесло на этот раз.

— Пронесет, пронесет.

Мать, которая нервничала не меньше, улыбнулась ему успокоительно и руку пожала. Пальцы у обоих были ледяные. Все казалось совершенно безнадежным.

Начали, чтобы отвлечься, вспоминать разные пустяки: куда положили ключик от чулана, заперли ли кабинет.

Вдруг прозвонил сигнальный колокол.

Оба вздрогнули. На перроне, кроме них, никого не оставалось: вокзал после ухода барсов опустел. Официанты стягивали скатерти со столов.

Сзади, на последнем пути спокойно, неторопливо остановился длинный товаро-пассажирский состав. Разный укрытый брезентом груз, керосиновые бочки, скот виднелись в бесчисленных теплушках. Из темноты донеслось несколько сиплых гудков, и по прошествии долгих минут потянулись пассажиры, всё невзыскательные обитатели третьего класса: крестьяне с мешками, торговки с ягодными плетенками на головах. Эти лезли у выхода за пазуху, подолгу нашаривая спрятанный там билет.

Геза Цифра уведомил стариков, что поезд еще не тот, но с предыдущей станции сообщили, что таркёйский отошел; значит, будет с минуты на минуту.

Так в точности и вышло.

Когда они и ждать перестали, вдали показался дряхлый паровичок, который ушел неделю назад.

Двумя красными фонарями, как воспаленными глазами, высматривая дорогу, осторожно, как бы на ногу кому не наступить, приближался он в темноте. Паровоз рос на глазах. Черный, до блеска вымытый дождем, он сопел и кашлял, будто простуженный. Вагоны постанывали, тормоза покряхтывали. Особенно импозантным зрелищем не назовешь.

Подрагивая на стрелках, словно прихрамывая, подвигался он и, внезапно изогнувшись, повернул не на задний, а на передний, первый путь, но, не в силах сразу остановиться, протащился до самого машинного отделения, так что последний вагон замер как раз перед стариками.

К нему они и подбежали.

Плохо видевший Акош полез по привычке в карман, но вспомнил, что потерял прошлой ночью очки; придется теперь новые покупать.

Дрожащий свет единственного дугового фонаря на столбе не рассеивал сумрака, а делал его словно еще более зыбким.

Вдобавок кругом шумели: выкликали номера носильщиков, перебранивались; в этом гаме тем трудней было ориентироваться.