Избранное - [50]

В комнате мать порывисто заключила ее в объятия.

— Дай-ка расцелую теперь хорошенько моего Жавороночка!

Чмок! Чмок! — раздались поцелуи.

— А ну, стань, покажись, — скомандовала мать с той ноткой безапелляционности, которая появляется у пожилых женщин. — Ты отлично выглядишь.

Дочь сняла шляпу и дождевик.

Она и в самом деле пополнела от щедрого хуторского молока, сливок и масла. И губы пахли у нее тоже молоком, волосы — сливками, а платье — маслом.

Но краше она не стала. Жир подушками отложился на груди, нос пошел прыщами, а шея все равно осталась тонкой. Тонкой и длинной.

— С возвращеньем, доченька, с возвращеньем под родной кров, — промолвил отец, питавший слабость к церемонным обращениям, и подождал, пока она приведет себя немножко в порядок. — Вот ты, слава богу, и опять с нами.

И тоже со звонким чмоканьем расцеловал ее в обе щеки.

— Ой, — воскликнула девушка. — Забыла на дворе.

— Что забыла?

Она притащила птичью клетку.

— Смотрите, славный какой. Гуля, Гуленька. Гулюшка, милый, хороший мой. Ну не прелесть?

Голубь завозился на свету, переступая когтистыми, узловатыми лапками, и, склонив набок свою глупую, безобидную головку, глянул на новую хозяйку круглым, как перечное зернышко, зрачком.

— Ручной совсем, — похвастала она, открывая дверцу клетки. — На плечи мне садится. Сам всегда прилетает.

Красотой голубь не блистал. Облезлый, низкорослый, взъерошенный.

— Я и пшенички ему привезла. Где чемодан?

Отец открыл матерчатый чемодан и корзину, уложенную дочерью с той же основательностью. В ту же папиросную бумагу увернуты зубная щетка, гребенка, в ту же газету — туфли. Любовь к порядку была у нее отцовская.

Горсть пшеничных зерен лежала в фунтике из воскресного номера «Шарсегского вестника» — как раз из первой страницы со стихотворением Миклоша Ийаша. Они покормили голубка пшеницей, потом водворили проволочную клетку с узником к Жаворонку на столик.

— А что я еще привезла!.. — сказала девушка.

Родственники прислали две банки малинового варенья, банку компота из ренклода, целый каравай зельца и торт — совместное произведение тети Этельки с Жаворонком.

Торт этот, из бисквитного теста с кофейным кремом, называвшийся у них «фамильным» или «тортом Божо», в пути немного помялся среди платьев, и начинка сбоку вылезла, размазавшись по белой бумажной обертке. Все втроем очень сокрушались, разглядывая повреждение и качая головами. Наконец попробовали соскоблить крем ножом, и торт стал выглядеть вполне прилично.

Вынимая рубашки, дочь достала вложенную в них фотографию и, смеясь, протянула матери.

— Вот я стою, красуюсь.

Снимал дядюшка, страстный фотограф-любитель. Все получились на снимке хорошо, даже Тигр: со значительной миной ученого охотничьего пса сидит, навострив уши и барственно свесив брюхо, в котором за много лет засело столько дробин, что они даже побрякивали, отчего дядюшка — по остроумной аналогии с якорным железом — подумывал собаку свою перекрестить в «кошку».

Фотография была групповая, изображавшая таркёйских дачников.

Спереди, взявшись под руки, стояли с теннисными ракетками барышни Турзо в своих сецессионных прическах и без корсетов. Возле Зельмы — чинный, с нерешительным взором Фери Олчваи, не знающий, бедняга, кишвардский он или надьвардский.

Рядом с Клари преклонил колени Берци, пародируя романтического влюбленного. Поза его явно потешает девушек, они еле сдерживают разбирающий их смех.

На заднем плане, тоже под руки — Жаворонок с тетей Этелькой.

— Отличный снимок, — сказала мать. — Это, значит, барышни Турзо?

— Да.

— Старшая мне не нравится. Младшая — славная девчушка, личико только невыразительное.

Акош попросил взглянуть, но рассматривал одну лишь дочь.

Вот она, у сарая, к отворенным дверям которого прислонен деревянный гребень для льна. Одну руку просунула под тетушкину, другой схватилась за стенку, словно в поисках опоры или защиты от чего-то. Ах, какая неприкаянная, даже среди близких. Одно это движение и вышло хорошо: жест панического отчаяния, хотя не лишенный своеобразной привлекательности. Лица же почти не видно: голову она по привычке опустила.

— Ну, как я?

— Милая, хорошая, — ответил отец, — лучше всех.

Дочь уже успела повесить свои платья в шкаф.

— Письмо мое вы ведь получили? — спросила она, закрывая дверцы.

— Получили, получили, — заверил поспешно отец.

— Очень, деточка, зуб болел? — спросила мать.

— Нет, сейчас же прошел. Так, пустяки.

— Который?

— Этот вот, здесь.

Встав под люстру, она раскрыла рот пошире, чтобы видно было матери, и ткнула указательным пальцем по направлению темного дуплистого зуба, обломанного наполовину. Остальные, спереди, были, правда, редковаты и мелковаты, но все чистые, белые, как рисовые зернышки.

— У-у, — приподымаясь на цыпочки, так как дочь была повыше, протянула мать. — Надо обязательно к врачу. Нельзя так запускать.

Акош не стал смотреть. Даже вида физического страданья, ран, болезней он не переносил.

Глядел только, не отрываясь, как она разевает рот, и при свете люстры яснее, чем на солнце, различил на ее лице словно какую-то пепельно легкую, но несдуваемую сеть, пелену — тончайшую и прочнейшую паутину старости, непоправимого безразличия ко всему. И это даже не кольнуло, не ужаснуло его; перемену в своей дочери принял он как должное — ради нее же самой. Все трое стали они теперь друг на друга похожи — вот так, рядом это было особенно заметно.