Избранное - [163]
Тут же и женился — на какой-то бесцветной барышне-маникюрше. Почему, что он в ней нашел, неизвестно.
Зато дети пошли — один за другим. Что ни год — ребенок. А Берци и двадцати пяти не было. Посмотришь, как он мотается по проспектам, изжелта-бледный, сутулый, узкоплечий — совсем подросток. А уже отец семейства: трое детей. Ну кто бы подумал?
Хорошо еще, что место подвернулось: устроился на какую-то колбасную фабрику помощником бухгалтера. Чиновник он был усердный, аккуратный, служил не за страх, а за совесть. Любить его не особенно любили, но и не ненавидели. В черные списки не попадал — и повышений не получал ни разу. С утра до вечера корпел за такие гроши — говорить даже не хочется, чтобы у других работодателей глаза не разгорелись.
Жили Вейгли в Буде в двухкомнатной квартире с кухней: он, жена, четверо детей (к трем сыновьям на следующий год прибавилась еще дочка), мать, теща и какой-то родственник матери, пожилой неразговорчивый человек, беженец из Эрдея[92]. Две комнаты на девятерых — не так уж и много, ежели прикинуть.
Как к ним ни придешь, вечно рев стоит, ребятишки кашляют, болеют. Маникюрша только с ними и возится, о ногтях и думать забыла.
Кто уж там кому у них помогал, сын прачке или прачка сыну — полнейшая загадка, и не мне ее разгадывать. Но только тетушка Вейгль, которая всегда хвалила Берци, все чаще стала жаловаться на него.
— Малый он хороший, что тут говорить, не пьет, не курит, в карты не играет; с работы придет — дома сидит. Семьянин. Да вот оборотистости не хватает. Такой, знаете, увалень, тюфяк. Любой его обскачет — вон молодежь, и та опередила. А теперь эта еще блажь его. Подумайте только: забрал в голову, что обязательно должен моторную лодку себе купить.
— Кто?
— Да Берци.
— Берци? А зачем ему лодка?
— Вот и я то же говорю: зачем, мол, она тебе? На кой ляд она тебе сдалась, лодка эта окаянная? Только таким вот пролетариям вроде нас и кататься на ней! Но у него одно на уме, днем и ночью: лодку ему подавай. При такой-то жизни собачьей! Уже и книжками разными обложился, уткнулся в них. Весь дом перебулгачил лодкой этой. Скажите хоть вы ему, господин хороший.
Откровенно говоря, меня самого эта лодка моторная заинтриговала.
Берци я знаю давно, даже на ты с ним; но что там у него в душе, один бог ведает. Разговаривать мы с ним тоже никогда по-настоящему не разговаривали, я даже и голоса его толком не помнил.
Время от времени относил ему стоптанные башмаки моего сынишки, старые его штанишки, рубашонки. Под этим предлогом и заглянул к ним как-то вечерком, после девяти.
Семья была вся в сборе. В резком свете голой электрической лампочки за столом сидели тетушка Вейгль, теща Берци — важная толстуха, вся в черных, серых, бурых родинках и бородавках на носу и на подбородке, жена (она что-то шила) и неразговорчивый беженец из Эрдея.
Дети уже спали. Девочка в колыбельке, двое мальчиков в обнимку на кровати, а старший — в каком-то ящике.
Берци набивал сигареты. На газетной бумаге лежало перед ним, наверно, с тысячу сигарет с золотыми мундштуками. Днем беженец вразнос продавал их по домам. Так у них набегал еще кое-какой добавочный заработок.
Только теперь рассмотрел я Берци как следует. Одет бедно, но чисто, с чопорной аккуратностью частного служащего. Лицо бритое, хотя сразу этого и не скажешь: Берци принадлежал к типу мужчин с хилой растительностью, у которых кожа всегда гладкая и белая, как у младенца.
Принял он меня вежливо, но сдержанно, даже прохладно. Брови сдвинуты — не то что недоброжелательно, но упрямо-предостерегающе.
Очень осторожно, обиняками попробовал я коснуться щекотливой темы: моторной лодки. Но едва затронул — будто осиное гнездо разворошил. Сразу страсти разбушевались.
— Блажь одна, — вскипела тетушка Вейгль. — Вбил себе в голову.
— Вот именно, — поддержала жена, вытаскивая уже и носовой платок. — Лодку моторную ему захотелось, когда мы голодаем тут, а детки — его же детишки несчастные — в обносках ходят. Стыд просто, позор.
— Блажь и больше ничего, — отозвалась теща. — По нынешним временам моторка тысяч в пять золотых крон станет.
И все заговорили разом, обращаясь отчасти к Берци, отчасти ко мне. Только беженец ни гугу. Сидит себе и молча перекладывает, пересчитывает сигареты.
Берци подождал, пока шум приутихнет, и произнес с достоинством, почти торжественно:
— Во-первых, позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь. Моторка не пять тысяч стоит. За пять тысяч золотых крон «Болиндер» можно купить с дизельным двигателем и калильным зажиганием, первоклассный американский «Эвайнруд», отличный немецкий «Люзерн» или даже «Эрц», восьмицилиндровый, с каютой люкс. Мне же ничего такого не нужно, позвольте вам заметить. Мне и лодки с подвесным двухцилиндровым бензомотором достаточно, в пять-шесть лошадиных сил. Такие сейчас даже в рассрочку продаются, на двенадцать месяцев. Это ребенку малому известно.
Вижу, дело серьезное. Куда серьезнее, чем я ожидал. Особенно осведомленность эта, техническая подкованность меня сразила.
А Берци достал прейскурант и, расстелив передо мной, стал на засыпанной табачными крошками газете набрасывать карандашом внешний вид подвесного двухцилиндрового бензомотора в пять-шесть лошадиных сил.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.