Избранное - [157]

Когда шествие поравнялось с виллой Муция Аргентина, философа-стоика, рабыня все еще яростно изрыгала проклятья. Ее брань беспрепятственно разносилась в ночи.

Сидя возле фонтана в атрии, философ беседовал в этот поздний час с поэтом Руфом.

Они оба поднялись с мраморной скамейки и наблюдали, как уволакивали беснующуюся женщину. Звуки ее голоса еще долго долетали до них с маленьких темных улиц.

— Почему она так кричит? — спросил философ. — Чего она хочет?

— Справедливости, — ответил поэт.

— Смешно, — заметил философ. — Всякий порыв смешон.

— Всякий порыв — величествен, — сказал поэт. — Как величественна была эта девушка, как могущественна. В пылу ярости человек — если он прав — могуч. Эта девушка тоже, должно быть, отстаивала правду.

— Почему ты так думаешь?

— Иначе она не кипела бы яростью.

— Ну и чего она добьется? — задумчиво проговорил философ. — Дотащат до караулки, изобьют в кровь. А может, и не дойдя, бросят в Тибр.

— Это неважно, — сказал поэт. — Важно то, что по улицам прошла справедливость. Она шла и кричала. И мы услышали ее голос. Мы вскочили с постелей, мы больше не можем спать, не можем продолжать прежних разговоров. Мы думаем о ней. О справедливости. Заметь, мы до сих пор о ней говорим. Это уже кое-что.

1929

Перевод С. Солодовник.

НА СКАМЕЙКЕ

Воскресным днем одиноко сижу в парке на краю скамейки. Смотрю, как умирают листья. Рано или поздно для каждого листа настает последний час. Приближается минута, за минутой секунда, в которую он должен упасть. Больше никогда не попадет он обратно на ветку, до скончания века.

Этот миг полон торжественности. Все листья погибают по-разному. Даже у листьев — у каждого своя трагедия. Одни уносятся, сорванные ветром, а другие — пожелтелые и ссохшиеся — в старческой немочи цепляются черенками за дерево до самой последней минуты и лишь потом покоряются неизбежности, низвергаются на землю, чтобы смешаться с опавшей листвой. Совершая свой последний полет, некоторые описывают длинную дугу, словно хотят отсрочить конец. Это их лебединая песня. Некоторые улетают парами. Это влюбленные. Некоторые — пунцово-красные от сжигающего их жара. Это больные. А некоторые едва ли не торопят гибель: срываются с ветки и стремительно летят вниз, как будто добровольно укорачивают свой путь. Это самоубийцы, выбрасывающиеся с седьмого этажа.

Так я сижу, забавляясь своими мыслями, и вдруг меня пугает чей-то голос. Голос спрашивает: «Вы позволите?»

Я поворачиваю голову и вижу девушку, в вышедшей из моды короткой юбке, шляпке колоколом, надвинутой на девчоночьи кудряшки. У нее черные глаза, а брови почти иссиня-черные. Хорошенькое личико.

Я растерянно киваю — пожалуйста! Девушка опускается на другой конец скамейки, на самый краешек, сидит, уставясь прямо перед собой.

Теперь уже не листья, а эта девушка завладевает моим вниманием. Еще никогда меня не спрашивали, можно ли сесть на уличную скамейку. Вопрос озадачил меня. В конце концов, скамейка принадлежит всем. Уличная скамейка — вот уж поистине общественная собственность. Я могу читать на скамейке газету, могу чистить ногти, или есть виноград из бумажного кулька. Могу растянуться на ней солнечным днем и похрапывать в свое удовольствие. Могу, если вздумается, пустить себе на скамейке пулю в лоб.

Так почему же эта девушка спросила позволения сесть? Едва я услышал ее милый, скромный голос, как сразу решил, что она служанка. Теперь я окидываю ее взглядом и еще больше утверждаюсь в своей догадке. У нее загрубевшие от домашней работы руки, которые она старается спрятать. В голове мелькает мысль, что она, верно, жаждет приключений. Ну конечно же. А ведь нет ничего проще, чем исполнить ее желанье. Я мог бы заговорить с ней. Развлек бы ее на славу, да и сам на славу развлекся. Мог бы признаться ей в любви. Попросил бы тут же ее руки.

Но только она совсем другого приключения ищет в этот свой праздничный выходной. Ей хочется как равной, не обнаруживая своего положения, посидеть на одной скамейке с «господами». На этот раз в господах оказался я. Трогательно неловким вопросом, можно ли сесть, она хотела показать мне, что знакома с хорошими манерами, а желанием скрыть, кто она такая, по сути дела, сообщала, что она служанка. Значит, как раз этого я и не должен видеть. Не нужно придвигаться к ней. Это разрушило бы очарование, все испортило. Я тоже должен притвориться.

И я делаю в угоду девушке все, что в моих силах. Ни единым движением не выдаю того, что догадываюсь, кто она. Изображаю смущение и нерешительность. Время от времени поглядываю на нее робко и просительно, а потом опять смотрю в сторону. Долго, очень долго сидим мы так в счастливом единении. Роковое, непреодолимое расстояние, разделяющее нас на скамейке, не уменьшается. Над нами кружат неистовые страсти бульварных романов.

Иногда я со сладостной небрежностью кладу на подлокотник усталую руку, в жилах которой течет голубая кровь едва ли не со времен крестовых походов. Я воображаю, что я граф, тот самый достойный лучшей участи граф, который испытал в жизни столько, ах, столько разочарований. А девушка воображает себя юной графиней…