Избранное - [156]
Мать на крестьянской телеге отвезли домой. Шухайда остался сидеть на берегу. По лицу его, по пенсне текла вода, текли слезы.
— Горе, горе мне, горе… — как безумный стонал он.
Ему помогли подняться, отвели под руки в кабину, чтобы он, наконец, оделся.
Еще не было и трех часов.
1925
Перевод Т. Гармаш.
СТАРЫЙ АБРИКОС
Осень. Госпожа Борбей стала приводить квартиру в порядок.
И вот все комнаты заново покрашены, убраны, а в гостиной по-прежнему темно. За окном во дворе росло старое абрикосовое дерево. Недолго думая, госпожа Борбей велела позвать соседского работника.
— Срубите его, — попросила она.
Работник прислонил к стволу лестницу и, не спеша, принялся пилить. Сначала крону.
Большие ветви падали одна за другой с треском, будто вскрикивая, на маленьких лишь тихо шелестели листья.
В это время пришел домой Борбей.
— Что ты делаешь?
— Вот велела срубить.
— Зачем?
— Оно окно затеняло. Видишь, уже и посветлело.
— И тебе не жаль?
— Оно же старое.
— Сколько ему?
— Лет двадцать, не меньше.
— А сколько живет абрикос?
— Понятия не имею.
Борбей пошел в библиотеку, принес энциклопедию и громко стал читать:
— «Абрикосовое дерево, абрикос (Prunus Armeniaca). Живет в среднем тридцать лет».
— Выходит, совсем как если бы меня, — сказал он задумчиво.
— Полно тебе.
— Именно так. Мне ведь сейчас сорок. Сначала голову, потом руки, туловище.
— Оно же почти не плодоносило.
— Зато цвело.
— Абрикосы с него, бывало, в рот не возьмешь. Помнишь — мелкие такие, кислые.
— И все же оно их приносило, каждый год. Бедное дерево. Оно старалось, просто ему, старому, уже не под силу било. Думаешь, оно сейчас ничего не чувствует?
— Как знать.
— Один индийский ученый открыл у деревьев нервную систему. Они и говорить умеют. Знаки подают. Только мы не понимаем…
Они вышли во двор.
Работник уже выкорчевывал пень. На земле валялись ветки с зеленой еще листвой. Листья шептались на сентябрьском ветру.
— Словно живое еще, — сказала жена.
— Волосы мертвеца, — ответил муж.
Дерево распилили, накололи на зиму дров и снесли их в подвал. Оба вернулись в гостиную.
— Нет, решительно светлее стало.
— Разумеется.
— Даже не сравнить. Ну, признайся. Было здесь когда-нибудь так светло в семь вечера?
— Нет.
— Бёжи, — позвала госпожа Борбей прислугу, — правда, светлее стало?
— Еще как, сударыня.
— А зимой! Вот когда по-настоящему заметно будет.
Супруги присели у окна. Долго смотрели они на место, где росло старое дерево, а теперь лишь горбилась свежевскопанная земля. И молчали.
— Скажи, — вновь нарушила молчание жена, — разве так не светлее?
— Безусловно, — ответил муж. — Намного светлее.
Больше, они не говорили.
Оба знали, что стало темней, гораздо темней.
1926
Перевод Т. Гармаш.
ПАУЛИНА
Был на Авентине кабачок. Вечерами там собирались матросы и пили красное вино.
Прислуживала Паулина, чумазая девчонка-посудомойка. У нее были рыжие волосы и голубые глаза.
Однажды, когда она проходила с тарелкой жареной рыбы мимо столика, за которым сидел корабельный мастер из Каппадокии, он вдруг испуганно схватился за тунику и вскочил.
— Мои деньги! Украли! Вор! — завопил он. — Вор!
Поднялся переполох. Тем временем вор — какой-то матросик — дал деру.
— Не иначе она, — гласил приговор большинства, и вокруг Паулины сомкнулось плотное кольцо.
На шум в кабачок ввалились, лязгая мечами, два преторианца — ночная стража. Рабыню призвали к ответу.
— Выкладывай деньги.
— Нет у меня ничего.
— Тогда пойдешь с нами, красотка.
— Нет, — взвилась Паулина, — не пойду! Не виновата я, — и не тронулась с места.
— Ступай! — приказал стражник, плюгавый и косой, и так толканул девушку, что она вылетела на улицу, едва удержавшись на ногах.
Но там опять остановилась как вкопанная. Тогда другой преторианец — тот, что повыше — протянул к ней руку.
— Не прикасайся ко мне, — взвизгнула девушка. — Не тронь, говорю! Не то укушу!
Преторианец загоготал.
Но только он схватил девчонку за руку, чтобы подтолкнуть вперед, она прыгнула на него, точно дикая кошка, и до крови расцарапала ему нос.
Тут к ней попробовал подступиться косой. Паулина резко развернулась и плюнула ему в лицо.
— Свиньи! — вопила она, и огненные волосы ее развевались, голубые глаза пламенели. — Свиньи! Спасите, люди! Я день-деньской работаю, я бедная, честная девушка, не виновата я ни в чем, могилой матери клянусь, родной матери, не виновата. Помогите, люди добрые, помогите!
Народ, гулявший по улицам этим теплым летним вечером, в изумлении смотрел на двух наемников. Они дрались с девчонкой, лупили ее чем ни попадя — кулаками, мечами. Но сладить все равно не могли.
Тогда они схватили ее в охапку и поволокли.
— Скоты, — оглашала девица воздух, болтая ногами, — скоты! Ну убейте меня. Пришибите. Меня не проведешь, этот кривой паскудник еще в кабачке норовил меня облапить. Скоты, мерзавцы! Все вы, наемники, мерзавцы. Все до одного. И господин ваш, Цезарь, тоже мерзавец. Да, и Цезарь мерзавец. О Юпитер! — возводила она руки к безмолвствовавшим небесам.
От ее жутких, ни на секунду не прекращавшихся криков в Риме просыпались жители. Шлепая домашними туфлями, в ночных одеяниях они выползали к дверям и прислушивались к диким воплям, к мощному голосу девушки, несшемуся от улицы к улице. Над Колизеем подрагивал оранжевый шар луны.
