Избранное - [130]
И в один голос заверяют семью, что теперь-то уже неприятностей можно не опасаться.
Однако Бела проваливается и в третий раз.
— Не сдал! — вскрикивают домашние с ужасом, но без слез. — Опять не сдал… — таким тоном, будто у них умер какой-нибудь добрый знакомый.
Привратник, придя домой, сообщает жене:
— Ты не поверишь: Бела опять не сдал.
Ирма часто теперь выходит в город одна и приносит Беле, одно-два пирожных или какой-нибудь мелкий подарок. Она все еще любит его.
Любит примерно так, как любят убогого калеку, безрукого или безногого. Порой она исподволь вглядывается в его серые, пустые глаза, в которых плавает странный светлый туман, и пытается угадать, что скрывается под этим туманом.
Она не строит больше никаких планов, к столу выходит с покрасневшими от слез глазами — и все чаще вспоминает про свое свидетельство об окончании промышленной школы.
Вечером у себя в комнате она садится к окну и, положив подбородок на руки, подолгу смотрит на залитую лунным светом улицу. В этом бледном, больном свете ее лицо еще может показаться красивым; в лучах солнца оно давно уже никому не кажется таковым.
Она похожа на высушенную горем молодую вдову.
После всего случившегося Бела заявил было, что завтра же съедет с квартиры и вернет Ирме кольцо; но его отговаривали, и он остался, хотя каких-нибудь определенных целей у него уже нет.
Время от времени, без всяких особых причин, он вдруг собирается уезжать и укладывает в свой единственный чемодан рубашки, белье; но потом все вынимает обратно; пишет длинные письма и рвет их.
Иногда он вытаскивает конспекты и книги и с былым рвением принимается их изучать. У него рождаются какие-то планы, но никто на его слова не обращает внимания; их просто не принимают всерьез.
Его любят и жалеют, так как он бывает полезен в доме. Вбивает гвозди в стену, помогает вешать картины, относит переводы на почту. Если нужно, не откажется и в лавку сходить за бутылкой минеральной воды или мешочком крупы.
Посторонним его представляют коротко: «Бела», — ничего больше не добавляя: пусть люди думают, что это какой-нибудь дальний родственник.
Комнату его убирает Марча, неповоротливая деревенская девушка, с которой он беседует по утрам о пыли, мусоре, тараканах, мышах, пероноспоре и долгоносике. Каждую неделю он сочиняет для нее письма, которые Марча шлет своему возлюбленному, солдату. Марча искренне уважает Белу, любит с ним разговаривать, да и Бела охотно расспрашивает ее о том о сем.
— Эх, Марча, — говорит он, — такова жизнь, Марча.
Часто Бела встает вдруг, замерев, посредине столовой, словно напрочь забыв об окружающих.
Он рассматривает картину, которую знает давным-давно; на картине изображен пейзаж: лес и две ласковые косули.
Он умерен, тактичен, вежлив. Любимые его выражения: «Позвольте любезно вас попросить…» и «Как ваше драгоценное здоровье?..».
В глазах его — растерянность заблудившегося ребенка.
Его ничто не способно вывести из себя. Когда его толкают в переполненном трамвае, он улыбается. Когда у него оборвется шнурок на ботинке, смеется.
После обеда он часами ковыряет в зубах зубочисткой.
На нос ему садится муха. Он не гонит ее; он ее разглядывает.
В такие минуты он чувствует, что навечно остался здесь, в этом теплом и восхитительном благополучии, непонятном ему, как и вся прочая жизнь; и он едва может заставить себя встать со стула.
1918
Перевод Ю. Гусева.
УЗНИК
Вскоре после полудня прокурор отправился наверх, в свой уединенный кабинет, окнами выходивший в палисадник.
День был снежный, и сумерки сгустились рано — в два часа он зажег лампу на письменном столе. В камине трепетали розовые язычки пламени. За окнами виднелось несколько деревьев — старый орех и два-три абрикоса стояли в палисаднике, кутая голые ветки в белую зимнюю шубу.
В этот воскресный день прокурор готовился к обвинительной речи.
Ему было около сорока. Здоровый, сильный, спокойный мужчина, он казался воплощением сдержанности и невозмутимости.
Те времена, когда работа заставляла его волноваться, давно миновали. Лет десять назад, когда он был еще новичком, в душе его что-то обрывалось при виде слез в обращенных к нему глазах и страдающих лиц, так похожих на лица ближних. Постепенно, однако, в нем выработалась твердость, без которой деятельность его была бы немыслима. Умом он мог понять и объяснить любое злодеяние, но правоту большинства по отношению к отдельному человеку отстаивал неукоснительно. Знал, что справедливость — понятие относительное, и это придавало ему сил и решимости. Люди превратились для него в неодушевленные предметы. С уверенностью опытного хирурга вершил он человеческие судьбы. По локти в крови вскрывал брызжущие гноем нарывы омерзительных преступлений, вырезывал коварные язвочки, невидимыми протоками разносившие яд по всему организму, а бывали операции и посложнее, когда больной оказывался столь безнадежным, что единственно возможным средством против недуга признавалась смерть. В таких случаях он просил о вынесении наказания приподнятым голосом. И не смотрел при этом на обвиняемого, как хирург не смотрит на оперируемого больного.
Сейчас он проглядывал бумаги в голубых и розовых папках — дело о краже со взломом. Случай произошел в одном из ближних сел: двадцатипятилетний парень перелез ночью через каменную ограду и похитил у управляющего имением деньги, пару новых сапог и золотые часы, обнаруженные им в шкафу. Экспертиза установила, что дверь была заперта, так что не исключено, что преступник использовал орудие взлома.
