Избранное - [128]

Тесть, которого длинные, седые усы делают похожим на моряка, провожает его благодушными шутками.

— Я человек суеверный, а потому из принципа не желаю удачи ни на охоте, ни на экзамене.

Мать Ирмы все-таки машет в дверях рукой:

— Всего хорошего, Бела.

Ирма провожает его до самой курии[82] и говорит, расставаясь:

— Бела, думайте обо мне.

Потом заходит в церковь, помолиться за жениха.

7

Дома дым коромыслом: семья готовится к торжественному обеду, который должен стать одновременно и свадебным. В воздухе ходят запахи ванили и перца. Отец изучает железнодорожное расписание: каким поездом послезавтра отправятся молодые? Все уже готово к завтрашнему венчанию, и чемоданы уложены в дорогу.

Бела приходит домой после двух.

Он идет как всегда, ни быстро, ни медленно, с непроницаемым, равнодушным лицом, в безупречном светло-коричневом костюме и новой соломенной шляпе. Вот он уже шагает по галерее, куда выходят окна из комнат семьи.

— Ну что, сено или солома? — спрашивает тесть, который любит обращать в шутку серьезные вещи.

— Как изволите понимать?

— Я спрашиваю, как экзамен сдал?

— Провалился.

— Ну и бог с ним! — машет рукой старик после общего минутного молчания. — Со всяким бывает.

— Кушай, Бела, — суетится вокруг мать.

Праздничный обед великолепен и, пожалуй, даже слишком обилен. Вино делает всех разговорчивыми; Бела подробно рассказывает, как шел экзамен, но из слов его выясняется, что он вовсе не удивлен тем, что случилось. Он ждал этого. С первого раза никому, сдать не удается.

8

После обеда Бела уходит к себе, отдохнуть от бессонных ночей. Но заснуть он не может. Он садится на стул у окна, выходящего на брандмауэр, перед которым растут два уксусных дерева. Безысходная тоска переполняет его.

Когда Бела один, ему всегда грустно. Он сам не знает почему. В такие моменты в груди, в голове что-то тупо и смутно саднит. Он морщит узкий лоб, снимает очки, от которых на переносице краснеет глубокий след, и тоскливо, угрюмо гримасничает, рукой же делает безнадежный, отчаянный жест: дескать, все напрасно. Если с другими людьми он — сама отзывчивость и доброжелательность, то теперь, наедине с собой, выглядит пугающе жестоким.

Бела с детства подозревает: с ним что-то не так, но до сих пор он верил, что это — временно, не навсегда.

Порой ему начинало казаться, будто он просто забыл что-то. Но что? Он долго тер лоб: нет, это все, пожалуй, от нервов… или кровь у него течет медленней, чем у других; и он шел к врачам, надеясь, что какое-нибудь лекарство или возбуждающее средство приведут его в норму. Но шли годы, и Бела смирился, что все идет так, как идет; он привык к себе и лишь тихо завидовал людям уверенным, быстрым, высокомерным, мчащимся в экипажах или спешащим по тротуару с ясным сознанием цели и с огнем нетерпения в устремленных вперед глазах. Он с презрением говорил, что это нехорошие люди. Но в душе питал к ним почтительное уважение — и презирал самого себя: ведь ему-то не быть таким, как они, никогда; так что скромность, его отличавшая, была не просто следствием воспитания, но отражала сознание собственных ограниченных сил.

9

После экзамена в жизни его мало что изменилось.

Он по-прежнему старательно занимается, впереди у него целый год, и он рад, что можно не слишком спешить. Он берет знакомые книги, которые успел начисто позабыть, и видит на их страницах знакомые слова; в его памяти почему-то скорее других оседают союзы, они составляют единственную систему, единственную основу его знаний, так что, вспомнив союз, он может затем наизусть рассказать весь текст. «Хотя… ввиду этого… вследствие того…» Господи, сколько союзов.

Будильник его по утрам дребезжит в пять часов, и матовое стекло на двери в его комнату начинает светиться еще до рассвета. Чтобы больше времени оставалось на учение, он появляется за общим столом лишь в обед, а завтрак и ужин приносят ему прямо в комнату. В семь часов вечера Бела выходит гулять с невестой; держа Ирму под руку, он ласково поглядывает на нее сквозь толстые стекла очков — или, подняв голову, неподвижно смотрит вперед.

В обществе он почти не бывает.

Чужое веселье раздражает его, вызывает почти дурноту. Когда кто-то рассказывает анекдот, он не вслушивается. Не то чтобы опасается ничего не понять: его приводит в уныние все, что ново и незнакомо; в таких случаях он с тоскливой рассеянностью думает о чем-нибудь постороннем и пассивно следит за рассказчиком или за слушателями, которые вдруг, в какой-то момент — сговорились они, что ли? — дружно покатываются со смеху.

Когда его кому-нибудь представляют, он не может сказать ни слова: его, как ребенка, целиком захватывает то, что он видит.

Так случилось и с тем коллегой, с которым его познакомили как-то в вестибюле университета.

Это был сын крупного торговца, веселый и милый шалопай, которому отец еще при жизни отдал в полное распоряжение его долю наследства, несколько сотен тысяч крон.

Белу мысль об этом настолько ошеломила, что он лишь рот раскрывал, не в силах поддержать разговор; ему страшно хотелось крикнуть коллеге в лицо или хотя бы на ухо ему прошептать: «Какой богач… ах, какой вы богач…» Борясь с этим навязчивым желанием, он самолюбиво вздернул голову и не отвечал на вопросы, так что сын торговца очень скоро повернулся к нему спиной и ушел.