Избранное - [109]

— Но если я люблю тебя, славная ты тварь! Я возьму тебя с собой, повезу по железной дороге. Ты будешь жить у меня, как сыр в масле кататься.

— И ты откажешься ради меня от своих удобств, от глупых и пустых твоих амбиций?

Я подумал чуть-чуть и откровенно соврал:

— Откажусь.

— И ты стал бы платить налог за меня? Ведь там, в столице (мне приятели мои говорили), за собак взимают большие налоги и жизнь там предорогая. Ты согласился бы ради меня на лишения? Прогонял бы от меня летом кусючих мух, укрывал бы зимой своим одеялом, когда мне страшно одному в темноте? И ты купил бы мне новый ошейник и кормил бы лепешками Фаттингера с мясной начинкой, которые куда вкуснее незаслуженно прославляемых пирожных Жербо? Говоришь — да? Но так же говорил и мой хозяин, а теперь мне достаются со стола одни объедки да жилы. Ты просто хочешь развлечься со мной, я для тебя лишь сюжет, знать тебя не хочу, хиляк.

И песик умчался. Я бросил вдогонку ему кусок сахара, прихваченный от утреннего кофе. Песик обнюхал его, отвернулся презрительно и потрусил к станции.

К чему отрицать; он интересовал меня теперь чрезвычайно! Все началось игрой, а обернулось всерьез. Мне припомнилось, сколько я бегал за ним, припомнилось мое сюсюканье, испытанный из-за него стыд, сахар тот, наконец, и я теперь всеми силами души жаждал дружбы с этой собакой. Напрасно я утешал себя, что это всего лишь собака. Именно поэтому мне и нужна была ее дружба. Чего стоит моя жизнь, если даже такая вот псина презрела меня? Не затем я трудился, страдал… Мало-помалу эта мысль заслонила мне все, я считал уже, что никогда не испытывал муки горше, чем вот сейчас, когда белый песик равнодушно протанцевал мимо меня на своих белых лапах. Нет, этого нельзя допустить. Я должен познакомиться с ним любой ценой.

Лукавая собачонка побежала назад, к семейству хозяев, дети громко ее приветствовали, и она резво вскочила на колени толстому и ленивому подростку.

— Ами, Ами, — наперебой обращались к ней дети, и она с наслаждением тыкалась лбом в их бока.

Итак, белого песика звали Ами, французское имя, и какое банальное, какое выспренное! Ох уж эти снобы. А какое прекрасное имя мог бы дать ему я.

Я сделал вид, будто не обращаю на собаку внимания, не замечаю ее, однако все время следил за нею вполглаза. У меня уже горели от раздражения уши. Вот, захотелось сущего пустяка — и не удалось! Я злился как человек, обломавший о спичечную коробку двадцать, тридцать спичек, но так и не сумевший зажечь ни одной. Досада мелочная, но от этого только больнее.

Я наблюдал, что же будет дальше.

Ами бегал взад-вперед, подбегал то ко мне, то к семейству, он тявкал, лаял и всячески призывал меня сесть вместе с ними, — подумаешь, много ли он просит, столько-то я мог бы сделать ради него.

— Только не это! — раздраженно отвечал ему я.

— Но если я прошу тебя!

— Проваливай, ты, сводня, — воскликнул я и отвернулся.

Песик вскочил на скамью. Я поколебался еще немного, но потом и сам уселся с ним рядом. Один из мальчишек взглянул на меня. Наши локти уже почти соприкасались. Я и не заметил, как оказался на грани величайшей опасности.

Семейство было мне несимпатично.

Отец, надутый господин в очках, какой-нибудь мастер по плаванию либо отставленный по возрасту учитель танцев, не дышал — пыхтел, его мучила астма, и лицо было землисто-желтое от старческой болезни печени. На голове у него была дешевая — одна крона, не больше — соломенная шляпа. Словом, мерзкий тип, таких не часто и встретишь. На унылом зеленом лице матери — неизбывная скорбь по ушедшим годам. Блестящее общество. Мальчики сидят почти недвижимо в своих красно-синих, в полоску майках, сразу видно, что они глупые сони. Скрипя зубами, я смотрел на них и на их собаку, которая, словно нарочно, совсем не глядела в мою сторону. Зато отец тотчас повернулся ко мне и спросил:

— Уезжаете, прошу прощения?

— Да, — буркнул я злобно.

А вот они никуда не едут. Просто ждут скорого, с ним прибывает — изволите знать — одна славная тетушка, она непременно навещает их каждое лето, вот уж чудная добрая душа, второй такой не сыщешь в целом свете. И как хорошо, что я подсел к ним. Они уж давно за мной наблюдают, видят, что я скучаю, так побеседуем же ладком. «Экая, знаете ли, жара, так по́том и прошибает, вон, глядите, и у вас сорочка вся мокрая».

Мальчики ничего, учатся, мозговитые ребятишки, Пиштике уже и «Призыв» выучил назубок, вот сейчас он продекламирует вам: «Мадьяр, за родину свою неколебимо стой!»[79] Папа чувствует себя хорошо, правда, давеча на спине чирей вскочил, но теперь уж прошел: жена медом смазывала, лук прикладывала, сахаром и солью посыпала, благослови ее бог, вот уж всем женам жена. Если у меня как-нибудь чирей вскочит, непременно чтоб так же полечился, как рукой снимет. Ну, а песик, ихний он, детишки вот его любят, и он их тоже, но с незнакомыми дружбы не заводит.

Этого я и ждал. Собачонку подвели ко мне представить. Однако она и здесь лишь оглядела меня с ног до головы и зевнула, будто бы говоря:

— А, опять этот прескучный тип.

Я смотрел на нее с искаженным лицом, сжав кулаки. Свистнул ей, но Ами и ухом не повел в мою сторону. Зато я познакомился со всем семейством, с папашей был уже на ты, перецеловал чумазые щеки мальчишек и поклялся посылать им цветные почтовые открытки, по крайней мере раз в неделю.