Избранное - [111]

К полуночи, когда стол был убран и они перешли в комнату, где стояла елка, а рядом с нею гипсовый ангел, у опьяневшего учителя развязался язык.

— Вот что, шурин, — задиристо начал он. — Давай поговорим начистоту. Зачем кривить душой? Я ведь чувствую, что ты меня презираешь. Ясное дело, презираешь, и сестрица тоже.

Шурин пытался возразить, но учитель оборвал его.

— Молчи! — продолжал он, повысив голос. — Вот мы поужинали. Ладно. Ужин был хоть куда. Пришел я к вам — ты меня обнял, и вообще вы меня привечаете, на руках носите. А вот мы пиво за ужином пили — где мой сервиз? Не помнишь небось? В позапрошлом году подарил я вам пивной сервиз, кувшин и кружки, с надписью золотыми буквами: «На добрую память». Так где он? В буфете не видно. На помойку выбросили?! А сигаретами ты меня угощал тоже ведь не из того портсигара, что я тебе подарил! Гнушаешься им? Признавайся, гнушаешься?

— Ты пьян, — сказал шурин.

— Нет, не пьян! — закричал учитель. — Я которую ночь не сплю — чувствую, что вы меня не выносите, да, не выносите, да только за что, не пойму. Что я вам сделал? Чем подарки мои вам нехороши? Вы и над этим вот насмехались. Не отпирайся, вы насмехались над ним. Вот возьму и расколочу сейчас этого ангела, бедного милого ангелочка, который пришел вам сказать, что я люблю вас…

Он и в самом деле встал, пошатнувшись шагнул к гипсовому ангелу и замахнулся обеими руками, намереваясь разбить его вдребезги. Но сестра удержала его.

— Ты пьян, — повторил шурин, — пьян.

— Нет, не пьян! — взвизгнул учитель и разрыдался. — Больно мне, вот здесь больно, — ткнул он себя в грудь. — Вот куда вы мне наплевали!

Его отпаивали водой, кофе. Наконец он немного отрезвел и притих. Сестра с шурином отвезли его на извозчике в гостиницу и уложили в постель. Он обещал наутро зайти к ним, но уже на рассвете сел в поезд и уехал к себе на хутор.

Через несколько дней от учителя пришло письмо, в котором он извинялся за «рождественский скандал», оправдывался, писал, что ему ужасно неприятно.

Дома, в каникулы, учитель мрачно расхаживал по своей комнатке. Он даже трубку забросил. Иногда доставал скрипку, пытался играть, потом в отчаянии убирал ее в футляр. Лучше всего успокаивало его вино. В постель он ложился пьяным и по утрам просыпался бледный, заросший щетиной.

В январе крестьянин с соседнего хутора пригласил его на ужин по случаю убоя свиньи. Там он тоже прилично выпил и побрел, одинокий, домой по бескрайней степи. Валил снег, тотчас замерзая на земле тонкой ледяной корочкой. Он шагал, мотая жилистой шеей, сквозь белую ночь мимо колодезных журавлей, заснеженных стогов, кукурузных амбаров, сараев, хлевов. Устав, он присел на какую-то колоду. И вдруг расчувствовался и зарыдал. Слезы скатывались и замерзали на щеках. Плакал он с наслаждением, захлебываясь сладкой грустью. Он вспомнил пивной сервиз, кувшин, на котором золотыми буквами было написано: «На добрую память», мельхиоровый портсигар с изображением вставшей на дыбы лошади и гипсового ангела с его славной улыбкой. Вспомнил он и о том, что когда-то в учительской семинарии им рассказывали о Микеланджело, ваявшем прекрасных, яростных, сильных и мужественных ангелов, а еще что бывают песни, способные выразить боль, что затаилась в самом дальнем уголке души. Он плакал над ничтожеством своей жизни. Оплакал свой узкий лоб, стриженные лесенкой волосы, пузырящиеся на коленях брюки, глаза свои, слепые к красоте, оплакал и гипсового ангела, дешевого и безвкусного, такого же грустного и никчемного, как он сам. Руки и ноги у учителя сладко занемели, и он уснул. Во сне он увидел белоснежного гипсового ангела, который с улыбкой приближался к нему, все увеличиваясь в размерах — сначала он сделался величиной с человека, потом с дом, потом с гору. Гипсовый ангел протянул к учителю руки, тот блаженно кинулся в его объятия, дал поднять себя с колоды, прижать к груди и унести ввысь, далеко-далеко.

1913

Перевод В. Середы.

Н-НО!..

Большой синий «мерседес» свернул к гостинице. В нем ехало четверо. Музыкант с пышной седой шевелюрой, врач-француз, толстый импресарио в очках с золотой оправой и, утопая в мягком кожаном сиденье, бледный, как воск, грустный маленький гений, восьмилетний скрипач-вундеркинд.

Из машины он вышел гордо, как маленький король. Взявшись за ручку дверцы, встал на ступеньку и с высоко поднятой головой прошествовал ко входу в гостиницу, где швейцар почтительно отвесил ему низкий поклон. Мальчик лишь кивнул в ответ, машинально и равнодушно. И по красному ковру поднялся наверх, в свой номер; там он умылся теплой водой, выпил чаю и причесался.

— Мёсье, — обратился он к импресарио, — я хочу на некоторое время остаться один. Мне надо заняться моей корреспонденцией. Ужинать я не пойду.

Он приподнял руку и с вежливым нетерпением пошевельнулся, словно принц, дающий знать, что аудиенция окончена.

Импресарио, улыбнувшись, простился с вундеркиндом. Он занялся багажом, который продолжали вносить лакеи; это была дюжина чемоданов, две корзины и, наконец, самое ценное — баснословно дорогая старинная скрипка в унылом, похожем на гроб футляре; коридорный сам вручил скрипку импресарио. Постепенно все разместили в номере, лакеи на цыпочках удалились и в коридоре стало тихо. Теперь уже мальчик действительно остался один.