Избранное - [102]

В один из таких последних вечеров ноября Петер стоял у штурвала. Волны швыряли катер. Холодный ветер задувал в лицо. Этот ветер прилетел издалека и, быть может, принес ему грустный прощальный привет от далеких морей. Устало стоял Петер у руля, низко понурив голову. Он опять ощутил море. Река нетерпеливо и гулко под ним волновалась. Вспыхивали судовые огни. Резко, оглушительно завопил корабельный гудок, словно суденышко опьянело от воды и тумана. В этот вечер Петера опять потянуло отдаться мечтам. Однако голова его сразу отяжелела от воспоминаний. На толстом лице тускло светились глаза. Он кашлянул, вздохнул, но вздох тут же и замер, перейдя в странный, словно бы жалобный зевок.

— Черт бы побрал эту дрянную погоду!

Заморосил серый осенний дождь. Он совершенно размыл берега и реку, все краски окончательно поблекли в грязной слякотной мороси. Погас и дремавший на носу суденышка фонарь. Опустился туман. Хриплый пропитой голос заорал грубо:

— Пристань Табан!

1908

Перевод Е. Малыхиной.

СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО

Пирошке четыре года. Пирошка сидит за столом в бабушкиной столовой. Ее белокурая головка выглядывает между ваз с цветами и тортов с белым и темным кремом, и кажется, будто она из фарфора и сахара. Любопытством горят умные голубые глаза. Когда она опускает их, то становится похожа на неулыбчивую чинную куклу с закрывающимися глазами.

Время после полудня прошло в нервной суете. Едва Пирошка успела пообедать, как бонна потащила ее в маленькую комнату и несколько раз окунула ей голову в горячую воду. Вода обожгла ее, а мыльная пена шаловливо щипала глаза; она долго моргала, пока снова смогла видеть. И еще она запомнила, как на полу в золотые лужицы стекался солнечный свет. Затем ее подвели к зеркалу. Бонна взяла мамин белый гребень из слоновой кости и принялась расчесывать ее мокрые прядки. Это было очень больно. Наконец все было готово, они сели в экипаж и около половины четвертого отправились к бабушке на именины.

На улицы опустились шоколадные сумерки. Прижав личико к стеклу экипажа, Пирошка провожала беспокойным взглядом мелькавшие мимо дома. Уши ее пылали от волнения: два крохотных огонька в темной карете. Ей хотелось плакать, но она боялась, что мама рассердится, а маму было жалко. Чтобы не огорчать ее, она только барабанила пальцами по окошку и тяжело вздыхала.

Когда они приехали, уже зажигали лампы. Вечер был холодный, сумрачный, стемнело рано. Пирошка шмыгнула вверх по лестнице и распахнула громадную застекленную дверь. Вообще у бабушки все было из стекла. В одно мгновенье Пирошка оглядела коридор — заставленный вынесенной из комнат мебелью, он вызывал ощущение праздничной суеты, затем долго рассматривала стол: рыбу под майонезом, паштет из раков, торты и сыр под стеклянным колпаком, пузатую красную бутылку с ромом, а рядом — синюю сахарницу, которая обычно стояла на буфете возле подсвечников. От этого ей стало как-то беспокойно. Но так бывало всегда в день Аурелии — второго декабря — на бабушкиных именинах. В этот день на фарфоровых блюдах лежали желтые бисквиты с миндалем и орехами, стеклянным блеском отсвечивали рубиново-красные или нежно-розовые ломти мармелада из айвы, марципаны и кексы. Комнаты были сильно натоплены, душный воздух подслащался благовонием розовых лепестков, которые на раскаленном железном совочке проносила по комнатам прислуга. Попискивала в маленькой клетке разморенная жарой канарейка, шерсть на чучеле белки, стоявшем на верху этажерки, казалось, вот-вот охватит огнем. Горели все свечи и лампы, даже гигантская керосиновая лампа, висевшая над обеденным столом, которую зажигали лишь в подобных торжественных случаях. Родственники проверяли ее заранее, за несколько дней до торжества — не откажет ли в нужный момент, хотя мало разбирались в ее устройстве.

Пирошка как завороженная стояла в море света.

Затем она прошла в гостиную, где галдело множество дам, девиц и юношей. Пирошка остановилась посреди комнаты на красном ковре. Молодые люди вскакивали, целовали маме руку, но ее никто не замечал. Несколько минут, надув губы, она стояла в ожидании, наблюдая за всеми. Наконец ее заметила Туши, кузина.

— Как поживаешь, Пири? — спросила она, проходя мимо.

Пирошка хотела ответить, но не успела. Она была смущена и не понимала, зачем это люди спрашивают, если все равно не ждут ответа. Она так рассердилась, что у нее перехватило горло. Было обидно, что всем весело и без нее. Вот и маме не до нее сейчас. Барышни — Иби, Ики и Мари — сидят с двумя офицерами у чайного столика, а на нее не обращают внимания.

Бонна взяла Пирошку за руку.

— Allons, chérie[78]. — И усадила ее на зеленый диван.

Пирошка смотрела на барышень. Офицеры курили сигареты и ухаживали за ними, главным образом за Иби, которая обмахивалась веером и непрерывно хохотала. Светлоусый лейтенант говорил немного, но, едва он открывал рот, барышни покатывались со смеху. Вот он попросил у Иби веер и принялся им обмахиваться. Пирошка не спускала с него глаз.

— У вас красивый веер, — сказал лейтенант и скорчил гримасу.

Раздался взрыв смеха.

— Руди, — сказала одна из девиц, — из вас бы вышла прелестная девушка.