Избранное - [81]

Вот вам и другой образец:

В газете «Прогресс», номер 3 от 30-го сентября, читаем в подвале, озаглавленном «Мирное торжество»{92}, следующий пассаж:

«Началось чтение рескрипта Его Царского Высочества, в котором Он выражает Свою высокую благодарность поэту за его труд. В самых лестных и горячих словах он поздравил его с праздником и наградил звездой и крестом второй степени за гражданские заслуги… Какой прекрасный и дорогой подарок поэту… Мог ли Вазов мечтать о столь щедрой и высокой милости и таком знаке отличия! Нет, он не смел об этом и мечтать… Радуйся, поэт, радуйся и ты, благородная мать, родившая для Болгарии такое чадо…»

Что это? Ради бога скажите, что это! Я снова спрашиваю: безграничная глупость или мерзкое раболепие несчастной рабской души? Грубая издевка над орденами или кровное оскорбление поэта Вазова? «Мог ли Вазов мечтать о столь щедрой и высокой милости и таком знаке отличия! Нет, он не смел об этом и мечтать… Радуйся, поэт, радуйся и ты, благородная мать…» Читая эти строки, можно подумать, что собрался всемирный конгресс поэтов и писателей и провозгласил г-на Вазова величайшим поэтом всех времен. Да даже такое величайшее счастье не могло бы оправдать рабский дух этого телячьего восторга, ибо великий поэт не только смеет мечтать о признании, он должен ясно сознавать свое значение. «Какой прекрасный и дорогой подарок поэту…» О чем говоришь ты, жалкий писака? О звезде второй степени? Это — дорогой подарок поэту? Не стыдно ли, не грешно ли, господа, писать подобные гнусности в газете, носящей прекрасное имя «Прогресс»? Вазов — сам звезда, звезда нашей литературы, и никакие звезды с настоящими или фальшивыми бриллиантами не могут вознаградить его за заслуги, если к тому же принять во внимание, что некий Георгий Живков, имея все ордена первой степени, носит и орден первой степени «За храбрость»…

Очень жаль, что мы вынуждены сказать о добром человеке горькие слова, но таков наш долг. Если бы подобная тирада была произнесена в частном разговоре, никто бы не обратил на нее внимания, но это написано в газете, которая распространяется в городах и селах и служит духовной пищей для не окрепших еще в своем самосознании простых людей, только что избавленных от рабства.

Печальное явление!

София, 1 октября 1895 г.

Перевод Т. Колевой.

СТРАСТЬ

Безделица с претензией на художественность

Что я счастливец{93}, об этом знает вся Болгария; но о том, что сегодня у меня не нашлось сорока пяти стотинок на табак, не знает никто. Это обстоятельство, однако, отнюдь не помешало мне сохранить царственное величие. Я все равно взирал на мир и людей так, словно мог запихнуть в свой жилетный карман миллион Ротшильдов и Вандербильдов; что же касается наших богачей, то они в моих глазах имели не больше значения, чем пепел последней сигареты, выкуренной мною вчера. Все это хорошо, но табачку все-таки нет, черт возьми! Глупая страсть!

Бреду по улице, взгляд мой рассеянно перескакивает с фигуры на фигуру, и каждая из них все больше подкрепляет мое убеждение, что я счастливец. Вот, например, этот предприниматель: кто может отнестись к нему с уважением? Кому он только не кланялся, лишь бы только не забраковали негодные товары, которые он поставлял! И на что ему деньги, которые он загребает, если он живет, как скот? А этот высокопоставленный чиновник: на какие только подлости он не пускался, чтобы добиться чина, которого, как всякому ясно, он недостоин! А вот передо мной министр: о нем известно, кроме всего прочего, что он был героем одной омерзительной драмы да пугал некоторых ворон военным положением. Что касается меня, то не только общество не знает за мной подобных гадостей, но их и в самом деле нет, не было и, я уверен, не будет. Сознание того, что на всяком довольстве и богатстве лежит клеймо если не позора, то по меньшей мере подлости, заставляет меня с почтением смотреть только на бедноту. А к богатству я отношусь почти с презрением. Это не зависть, вовсе нет. Как можно завидовать тому, что вызывает в тебе отвращение, ибо ты знаешь, что оно не плод честного труда или счастливого случая, а рента унижения и лакейства! Или вот этот приятель: на вид он обладает всеми данными, чтобы слыть почтенной и уважаемой особой, но так как я знаю, каковы мотивы его деятельности в акционерном обществе, я уже не могу его уважать. А вот передо мной и князь. Я и с ним если поздороваюсь, то сделаю это с таким выражением, словно хочу сказать: «Кача алырым бен сени!»[71] Вы спросите, почему? Да вполне понятно.

Я могу спросить любого из них:

— А ну, голубчик, скажи-ка, где ты был и что делал, например, пятого августа тысяча восемьсот девяносто четвертого года между одиннадцатью и двенадцатью часами дня?

А вот мне задать подобный вопрос никто не может — нет на то оснований…

Вот почему ничто не в состоянии смутить моего душевного покоя, и я сознаю свое преимущество перед другими и считаю себя царем, леший его возьми! Хорошо, только вот табачку нет, черт побери. Закурить, ох как хочется закурить! Глупая страсть! И я начинаю философствовать: в этот самый момент, когда я сижу с пером в руке в своей полутемной келье, сколько детей протягивает руки к своим матерям, прося корочку хлеба; сколько коварно обманутых и брошенных на произвол судьбы девушек в отчаянии выбирают между голодной смертью и позором; сколько человек тонет, сколько гибнет от наводнений и пожаров; сколько терзают звери! И, сравнивая положение этих несчастных со своим, я получаю новое подкрепление своей уверенности, что я счастливец, и успокаиваюсь. Успокаиваюсь и обмакиваю перо в чернильницу с намерением писать, но дуновение ветерка в открытое окно доносит из пепельницы до моего носа запах погашенной и смятой вчера сигареты…